Лишние дни

Взгляд с порога — безнадёга, прям не заходи — умри на месте, а с утра воскресни, дело к ночи, тело хочет, аж хохочет. Тьфу ты, ёлки зелёные, вот так всегда: вместо наслажденья материально жидкого суррогат глупейших мысленных экспромтов. А всё из-за неудовлетворения естественной потребности — кислые лица в тишине и без бокала нет вокала.

Рассказать сказку? Как раз под настроение. Вот такую:

Принц обошёл всё королевство и достал напяливать хрустальную туфельку на ноги, ножки и откровенные копыта. И никому туфелька не пришлась впору. И вот однажды потерявший всяческую надежду принц случайно забрёл в бордель. Случайно? Ну-у-у… Случайно. Навстречу вышла старуха с провалившимся от сифилиса носом, настоящая ударница орального и вагинального, а также анального труда. И представьте себе, ей-то туфелька… Они жили недолго и несчастливо…

Вот такая вот сказка. Не-а, лучше не рассказывать. Не поймут.

Остановку разрядил Валера.

Дверь открылась и внутрь впорхнула Налётова. Если, конечно, прохождение дверного проёма весьма плотной комплекцией можно охарактеризовать глаголом «впорхнула». Но не будем придираться к словам. Не будем мелочными. Если девушке хочется, чтобы окружающие ассоциировали её с глаголом «впорхнула», кто против? Точно не я.

Её личико раскраснелось и прямо-таки излучало в пространство длинные волны восторга. Ну, может, средние. Но точно не УКВ.

— Я Валерку спать уложила, — сообщает она, мечтательно закатив крохотные глазки. — Он так нажрался, так нажрался.

Это комплимент или оскорбление?

— А вы почему такие грустные?

Овчалова дежурно улыбается и моментально настраивает тембр голоса до нужной степени елейности:

— Што ты, Леночка, и совсем мы не грустные, — и сразу же себе противоречит: — Грустные, потому што сегодня последняя ночь в колхозе, и мы больше сюда не приедем.

Налётова принимает сказанное за натёртый бархаткой рубль и вмыкает за компанию. Ей хорошо: она выпила явно больше чем недоделанные сто граммов, и теперь имеет возможность ПРАВИЛЬНО грустить. А мы нет — на сухую ПРАВИЛЬНО погрустить ещё никому не удавалось.

Из-за приоткрытой двери появляется голова Валеры. Голова цветёт и пахнет. Голова просто счастлива и потому лишена условностей. Голова лыбится и фамильярно требует:

— Налётова, пошли ещё трахаться! Или ебаться? Я хотел сказать спать.

Ленка вздыхает, всем своим видом являя конкретно помолодевшую и не страдающую отсутствием аппетита мать Терезу: типа, и не хочется, а надо Валерочку уложить, а то набедокурит дитё малое, начудит. Такая уж, девки, бабская доля: они бухают, а мы смотри, чтоб чего не приключилось, вот.

А что? Кто против? Только не я.

Ведь последняя ночь.

Завтра уезжаем.

Тела, праздно шатающиеся (в прямом смысле) по лагерю, стреляют друг у друга сигареты. А сигарет — болт! Табачок исчез внезапно, в один день и у всех сразу, а если у кого и есть, то жлобски приныкан и курится втихаря где-нибудь в отдалённых кущерях. А курить хочется — ушки пухнут.

— Шурик, у тебя сигаретки не будет? — Овчалова обладает интереснейшим речевым аппаратом, способным в зависимости от ситуации до неузнаваемости изменять характеристики: послать нахала — басы, грубить маме — фальцет. Сейчас она спрашивает голосом, которым разговаривает с малознакомыми взрослыми и когда ей что-нибудь нужно — голосом маленькой наивной девочки.

Я пожимаю плечами:

— Киса, последнюю утром докурил.

Она смотрит на меня взглядом из разряда ЧИСТО ЖЕНСКИХ — взглядом марки «ты же мужик, ты должен всё уметь, придумай что-нибудь».

Подобная ситуация — ни сигарет, ни денег — со мной однажды уже случалась. Тогда я да Сусел выручились самокрутками из чая. Было дело, курили сушёную крапиву, по синьке перепутав с мятой. Вкус крапивного дыма напоминал жареную рыбу — я чуть не проблевался.

Возможно это выход. Для Ольги. В смысле, самокрутка.

— Киса, у тебя чай есть?

— Есть.

— Будешь?

— Да не хочу я чаю! Я курить хочу!

— Вот я и говорю: чай будешь курить?

— Чай?

— Чай.

— А можно?

— А кто тебе запретит?

— А как?

— Сделаем самокрутки или «козьи ножки», смотря шо тебе больше нравится, и подымим. Тебе самокрутку или «ножку»?

— А што лучше?

— Без разницы. Один хрен…

Чай оказался хорошим и дорогим. В гранулах. Нда-а-а, такой я ещё не курил. Бог миловал. До сегодняшней ночи. Ага, не миновала меня лажа сия.

Гранулы я аккуратненько ложечкой размял. Поначалу, конечно, переусердствовал — в порошок. Первый блин боком. Но это меня не смутило, и дальше дело заладилось.

— У тебя бумага есть, — спрашиваю.

Молчит, и покраснела.

— Мне не для ЭТОГО, — говорю. — Мне, знаешь, как папиросная, чтоб свернуть и туда чай засыпать.

— Тетрадка подойдёт?

— А потоньше что-нибудь есть?

Тьфу ты, дура, опять засмущалась.

— Газета там какая-нибудь?

Нда-а-а, лучше б я этого не говорил: девку так в краску вогнал, что боюсь, как бы кровь носом не пошла.

— Ладно, мать его, давай тетрадку…

На балконе предрассветные сумерки. Впрочем, как и за балконом. Курим.