Лишние дни

— Шакил, шо это с Юриком?! — Слон, как всегда, задаёт правильные вопросы. Я же всё знаю. Я — Большая Советская Энциклопедия. У меня голова квадратная: вместо черепа системный блок с гигом оперативки. Разбуди меня ночью и спроси: сколько будет пятнадцать в сто сорок шестой степени — я обязательно отвечу. Да. Нефиг делать.

Раздражения больше — нужно срочно спустить пар:

— А я ебу?!! Слон, чо ты, блять, вечно бычишь?! Ну ты мне скажи!

— Кто бычит?

— Ты бычишь!

— Я бычу?

— Ты!

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а!

Есть желание популярно рассказать Юре о правилах хорошего тона, о том, что нельзя перебивать старших на самом интересном месте. Но синдром жирафа достиг той стадии обострения, когда информация наконец доползает до мозгов: оп-па, а ведь с Юриком что-то не так. Согласитесь: если человек стонет, то не от счастья. Если он, конечно, не трахается. А Юра лежит на кровати одинокий, как белый парус, шишку отнюдь не парит, принародно ящура не выгуливает.

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а! Мне плохо!

Плохо ему… А кому щас хорошо? Пить меньше… э-э… В смысле, с друзьями делиться надо, это ещё Ильич в декрете завещал: делиться, делиться и ещё раз делиться. А то сожрал всё сам, наглая морда, а теперь спать не даёт.

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы, я заболел! У меня температура!

— Какая температура? — настораживается Слон. Он панически недолюбливает всякие температуры и кашли, он уверен, что насморком передаётся бубонная чума, от которой СПИД бывает.

— А-а-а-а-а-а-а! У меня температура! Я заболел! Я так вспотел!

— Вспотел? — в вопросе Слона проскальзывает понимание.

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! Я так вспотел, что и простыня, и одеяло мокрые!

— А-а-а, вспотел… И простыня, и одеяло… Это ничего, — слышно, как Слон поворачивается, скрипя пружинами, фэйсом к стенке. — К утру будешь здоров, Юра. Гарантирую.

Простыня? Одеяло? И что?..

Ага, и перевёрнутый кипятильник, вот что.

— Да, Юра, утро вечера мудренее.

— Как в сказке?

— Во-во.

С той ночи Слон не оставлял кипятильник без присмотра. Чтоб никто не болел. А мы как-то дружно, не сговариваясь, игнорировали медосмотры и не чихали.

Разучились.

* * *

Юра аж взопрел — горьку думу думает: как бы так извратиться, чтоб из кильки в томатном соусе свиные отбивные приготовить. Осматривает общаковый провиант и сплёвывает Костику между берцами, ковыряет ножом крупу и морщит прыщи на лбу. Членистоногие и бутеры только аппетит раздразнили, даже из зубов выковыривать нечего.

Костик нервно поглядывает на Юру и — сам! — вызывается рубить дрова. Говорит, от анестезии у него в голове опилки да иголки, хочется ещё и плюшевое сердце вместо аритмичного пламенного мотора. Ага, крылатая плотвичка его, видите ли, шокировала почти до инфаркта. Чистоплюй и тунеядец.

Кабан, Слон и я разбредаемся в поисках сушняка, хотя на старом запасе можно зажарить десяток слонов. Африканских.

Все при деле. Работа облагораживает и отвлекает от рецидивного похмелья.

Птички поют, солнышко блестит.

Идиллия.

И только слышно, как матерится Кабан:

— Пидарас, гандон, ты шо слепой?!!

И только слышно как робко оправдывается Костик:

— Я… Не специально… Не хотел…

— Ты же натуральный пидарас! У тебя в роду долбоёбы были?

— Не было…

— Значит, ты первый! Глаза, блять, разуй! Очки, твою мать, обуй! Ты же гандон, — Кабан внимательно осматривает Костика от хаера до паха, кивает сам себе, окончательно удостоверившись в правильности сделанного вывода. — Да. Самый натуральный гандон.

— Одноразовый?

— Ты мне, блять, пошути!!!

— Кабан, шо случилось?

Олег оборачивается ко мне — лицо багровей кумача, взгляд прожигает насквозь, как старший брат кипятильника задний проход.

— Этот гандон, — кивает на Костика, — мои стельки порубил.

— ?

— Я ж их вчера на пенёк сушиться положил, — взмах руки в сторону коряги у костра, — а это хуйко на моих стельках дрова колет. Во шо от стелек осталось.

Осталось, честно говоря, всё то же самое. Только мелко нарезанное. Топориком для разделки цыплят. Широкая улыбка — еле терплю, зубы стискиваю, сдерживаю хохот. А Костик, окрылённый моей реакцией, опять пытается хохмить:

— Кабан, не расстраивайся. Раньше у тебя две стельки было, а теперь? — Костик задумчиво рассматривает деяния своих рук. — А теперь тридцать две.

— Как минимум, — встряёт Юра.

— Да они у тебя размножаются не по дням, а по часам, — добавляю сквозь смех. — Как кролики.

— Наверное, те, первые, были мальчиком и девочкой, — опять Юрик, — А потом они промокли, и в них проснулось половое влечение.

— И половое созревание, а вода была катализатором. Знаешь, ведь всё из-за жидкостей.

— Гормоны взыграли и…

— Они делением размножаются…

— Не-а, почкованием…

— А по-моему, воздушно-капельным…

— Как в анекдоте инопланетяне: бз-з-зыы! — Юра тыкает меня пальцем под рёбра.

Кабан огорчённо сплёвывает и уходит, прихватив с собой кроссовки. От греха подальше. А то вдруг они тоже размножатся начнут?

А мы идём по воду.