Листая Свет и Тени

Донес, что Исаак еврей, староста-полицай из своих, из казаков, кому Исаак часто помогал – он с самых бедных ничего не брал за работу. А когда за семьей пришли, Исаак ничего не сказал, велел всем быстро собраться, и немцы повели их под конвоем за станицу, в ригу.

Ночью Исаак руками выломал две балясины, выбрался наружу, потихоньку кулаком уложил часового… люди через открытые ворота в темноте убежали и попрятались кто где. Немцы хватились, а поздно – никто не ожидал такой наглости. Прабабушку, двух ее дочек и внучек спрятали в станице казаки и потом переправили через линию фронта к своим, а Исаак остался и начал мстить фашистам, но его скоро поймали и стали пытать: «Где семья, куда все убежали?..» Конечно, от него ничего не добились. Он их капитану на сапог плюнул, и фашисты поняли, что он их не боится и ничего не скажет. Тогда решили на его примере всех запугать, чтобы не партизанили. Отвели Исаака на пилораму и там четвертовали циркулярной пилой…

Поэтому я и гордился и горжусь этим именем. Вот… Ну, и все…

А он мне все тыкал и тыкал: «Где твоя Сара, где твоя Сара…» Да еще картавил нарочно противно, чтобы подразнить…

Ну, я ему и сказал: «Сходи – посмотри!» и не бил я его вовсе, честное слово, не бил, а так по темечку тюкнул слегка… ну, не рассчитал, может… у меня кулаки-то во! По наследству достались… – и он посмотрел на свои руки, – это у нас семейное… Честное слово: я никогда не дрался! – Он улыбнулся лейтенанту. – Вот бес попутал… Поверьте, пожалуйста… Достал он меня сильно…

А лейтенант сидел, подперев голову рукой, смотрел на Исаака и думал: «Ну, как тут жить-то? Как? И что мне теперь делать с этим верзилой?»

Прошлое

Конечно, можно рассуждать о прошлом, переставлять в нем разные слагаемые и решать, как новое уравнение, но бывает… лучше о нем забыть. Переплыть через реку и не оглядываться на тот берег, с которого ушел навсегда…

Может быть, если бы знать наперед, какое оно будет, это прошлое, то не было бы его – нашел бы силы оборвать время на подходе к нему… но ведь оно тогда было будущим, а без него жить невозможно. Без прошлого – можно, без будущего – нет.

Верил, что все преодолеется. Вот чемоданчик матери «с вещами на первое время», что стоял много лет в прихожей, а ей не пригодился! Сам потом таскал в нем учебники и сидел на нем, поставленном на попа, в проходе переполненной электрички. А что она вдруг икнула и тихо сползла на пол вдоль ножки стола, когда вынимала дрожащими руками в тот же день, как объявили о смерти Вождя, из дерматинового брюха конверты, сухари, огрызок карандаша и пару фиолетовых подштанников с начесом… это разве важно кому-то… этого навалом в прошлом… не могил за колючкой, не потерянных лет на нарах и лесоповале, не тысяч шагов в лубянском каземате… никем не учтенных килограммов нервов и тревог, тонн оскорбительного страха и миллионов «чур, меня»… Кто это выпишет, что совершенно точно от страха по ночам в момент освобождения от него случился разрыв сердца. Это же наивно и непрофессионально – нет такой графы в анкете и такого вопроса. Они только в чьем-то прошлом, и если тебе повезло выкарабкаться, не оглядывайся и не проигрывай заново пережитое, а то оно напомнит с двойной силой.

Что, станешь тешить обиды и бегать по кругу?

Глупо.

Помнишь, сколько стоила смерть?

Четверть буханки черняшки… за нее солдат, стороживший штабеля ящиков, отдавал снаряд 120-го калибра…

Ты же потом сам тянул жребий, кому кидать его в огонь – забыл? Петьку Смирнова в клочья… Васька без кисти остался, тебя почему-то только оглушило и метров на двадцать кинуло, да и то в сугроб… тебя бы первым должно было… ты же ближе всех стоял… Что, это за собой волочь? Сколь долго и зачем?..

И чемоданчик этот ведь тоже после Победы объявился – мать его специально купила и поставила в прихожей за занавеской. От него несло дерматином, и запах этот не выветрился… Железные угольники держали прямоугольную форму, и окантовка не давала прогибаться крышке…

После того как она вещички вынула и попала в больницу, забросили его на антресоли, тебе-то еще далеко было до студенчества – мечтал только… Куда хотел – не взяли: блата не нашлось, а так… ну, чтоб мать не огорчать и в армию не забрили… тогда достал его: чтоб как у других, а на новый откуда деньги?.. Угольники потемнели, конечно, и ржавинка их чуть подкрасила, а пыль давно, попервоначалу въелась в липкий свежак обивки, она отдавала неистребимой сединой, воистину подвластной только времени… Ни вода ее не брала, ни ластик, ни мыльная мочалка. И сперва это смущало, как-то выталкивало в нелепость скупердяйства или стеснительность нищеты, но незаметно все растворилось, отошло, а стало без него невмоготу, пусто… и не то что привычка – рука в холодной темноте утра сама находила его и на ощупь определяла, все ли на месте: тетрадки, линейка с треснутым бегунком, таблицы Брадиса…