Листая Свет и Тени

В нем лежат плоскогубцы, отвертки, гвозди… кусок проволоки для жучка и сгоревший паяльник… Он и стоит там же, в прихожей, только занавеску сменили скользящие плоскости дверец. И как прежде, редко кто о нем вспоминает…

Только когда ты остаешься один, и непонятная тоска заставляет тебя мотаться по комнате, вдруг оказывается он у тебя на коленях, и ты долго смотришь на его обшарпанные бока, пузырящуюся крышку, одну беспомощно повисшую застежку, отшлифованную ручку, и снова играешь в чет-нечет на его поверхности, и долго так сидишь, прижимая к животу двумя руками и ощущая каждой клеточкой прошлое, которое пропитало его, и никогда, что бы ты ни решил, тебя ни за что не оставит…

Сестрички

Сито времени дыряво, и не понятно, что и зачем оно просеивает.

В дверь крепко постучали, и донеслось: «Ваш выход…», а дальше – слова потускнели в плаче ребенка. Наверное, кто-то из актрис привел его, хотя это не разрешалось, но что ж, когда не на кого оставить…

Человек за столом не шевельнулся на вызов. Он сидел, подперев лоб рукой, в зеркале перед ним отражалась половина его лица с закрытым глазом и распахнутый, расшитый золотом ворот комзола или рубахи. Ноги под столом грели ступни о батарею, и казалось, что он покойно спит накоротке, как умеют только очень занятые и собранные люди, которым и надо-то всего – десять минут передышки.

Плач вонзился в него, огородил от мира и поволок куда-то в сереющую темноту раннего утра…

Он тогда с трудом разодрал веки, чуть высунулся из-под слоев тряпья и в створе двери увидел мать, а за ней что-то совсем темное, размытое, глухо цокающее по деревянному порогу и гнилым половицам. Когда все это придвинулось к нему еще на два шага, он, уже полусидя, стал выпрастывать руку, чтобы опереться на нее и подняться выше, но в этот момент услышал резкий детский плач и, совершенно ошарашенный, не понимающий, откуда он, рухнул обратно. Плач был точно такой же: призывный и короткий: «Me-а! Ме-е-е-а…»

Когда все было выменяно, распродано, заношено и надежды не умереть с голоду больше не осталось, мать вдруг привела в дом этих двух козочек. Веревка соединяла своркой их шеи, а посредине покоилась в руке хозяйки. Они были такие же худые, как люди, такие же серые, как стены их нового жилища, и узкие детские мордочки их, совершенно одинаковые, вызывали жалость, а не надежду на помощь. «Зачем они? И на что она могла их выменять?» Эти вопросы недолго мучили мальчишку – на руке матери больше не было обручального кольца. Она пожала плечами и сказала: «Пока снег не лег, запастись для них надо… а то не выкормим и помрем вместе…» – трудно было вообразить, как эти доходяги могли спасти людей.

– Это насовсем наши? – удивился мальчишка.

– Насовсем… – мать кивнула головой, потянула вперед веревку и выдвинула козочек на середину комнаты, – знакомься: Майка и Апрелька…

– Майка и Апрелька… – повторил мальчишка. – А что они едят?

– Все, – вздохнула мать и опустилась на лавку…

Теперь у него была забота – целый день проходил в поисках съестного для сестричек: упавший с телеги клок сена на обочине дороги, засохшие остья пижмы и новые ростки сныти, зачем-то вылезающие у самой завалинки из стылой уже земли навстречу холодному ветру и глухому предзимью, бурые корытца коры, оборванной с дровяных колод за складом… – все, что ни попадалось, он тащил в дом и сваливал не в запас, а на ежедневный прокорм в ящик за печкой, которая, казалось, остывала быстрее, чем нагревалась. Но козочки все же учуяли теплый угол в избе и здесь обосновались.

Удивительное дело: они всегда жевали! Даже когда ящик был совсем пустой! Жевали, жевали, жевали, не раскрывая рта и двигая при этом носом и нижней губой в разные стороны. Неспешный сладкий звук, добрый и живой, разбавлял звенящую тишину, а иногда вдруг вливалась мелкая чуть слышная дробь от сыпавшегося из них на пол черного горошка… Тогда он брал обломок фанерки, прислоненный к стене, метелкой подгребал на нее разбежавшиеся по полу катышки и выносил добро на пустую огородную грядку у забора…

Очень скоро он понял, что, когда ищешь корм для Майки с Апрелькой, самому меньше хочется есть, становится теплее и день одиночества не так долго и нудно тянется к вечеру! Ведь он был не один теперь и в свои пять с половиной обрел совершенно не детский навык борьбы с одиночеством, который не раз потом выручал в долгой жизни…

А как сладко было погладить их жесткую щетинку, провести ладонью по чуть выпуклому рельефному хребту или погреться, обхватив их шею руками и прижавшись щекой к колючему боку… и слышно было, как там, внутри, что-то бурлит и переваривается…