Лиственница

В 1964 году я не поступил в МГУ и проучился первый семестр на мехмате ПГУ. Весной родители готовились переехать в Ташкент, и мне, по инерции, было уготовано то же. А перед этим я встречал Новый год, впервые не дома, не со сверстниками, а в компании однокурсников и друзей Лины Кертман. Встреча происходила в какой-то избе на правом берегу Камы; помню и сейчас (спустя почти 50 лет) переход по льду тяжело замёрзшей реки, изначальный холод внутри дома, моё смущение обилием незнакомых людей, помню, как всё это постепенно наполнялось теплом печного огня, теплом обжигающих слов – все читали свои стихи; теплом того, что, наверно, имеется в виду, когда говорится о высоком единении душ. Пафос непростителен, но он искренен и возвращает на минутку в детство. Из присутствующих запомнились, если не говорить о Лине, – её друг, ироничный Илья Р. и слегка косящая миндалевидными глазами поэтесса Галя Новожилова. Удивительная своей тихой незаменимостью, она погибнет через год, спасая чужих детей во время пожара где-то под Екатеринбургом. До сих пор не устоявшийся ужас.

Как я зато полюбил Ташкент 1965 года! Полюбил поколенную пыль, далёкие белые горы, видимые утром и растворяющиеся к полудню в белёсом молоке жаркого воздуха; полюбил тихие арыки, быстро текущие в душной тени задевающих воду ив; полюбил старый город – глиняный город слепых улиц и разноцветных детей, гоняющих воздушных змеев. Полюбил немножко себя и сильно девушку Люсю Гольдман, а потом, в конце апреля, пришло вдруг письмо из Москвы, первое и единственное письмо мне, лично мне (подумайте только) от Беллы Ахмадулиной. Письмо пропало, но помню первую фразу: «Сегодня был первый гром и нежное помрачнение неба».

Стихи мои в Ташкенте поменяли лексику и цвет. Место туманов, северного неба, нежных снегов и муторной тоски заняли арба, которая едет по пыльной улице, Бухара и Самарканд (одни имена городов, и уже не надо писать ничего больше), овечий сыр, горная вода и простота, к которой ведут чьи-то следы. Лучше от этого мои стихи, к сожалению, не стали. А потом было землетрясение, и наш курс перевели в МГУ. 1966 год.

Того Ташкента больше нет и не будет; о нем, насколько мне известно, написала писательница Дина Рубина – достойная представительница постоянно тоскующих в зарубежье бывших советских женщин.

Две встречи + одна

1-я встреча (до мажор)

Не поступив в МГУ, я, перед тем как вернуться в Пермь, позвонил Нагибиным, и Белла пригласила меня приехать к ним на дачу в Красную Пахру. Быстро собираюсь: снимаю новые джинсы марки «Diesel», клёвую маечку, надеваю клетчатую рубашку и кривые трёхрублёвые очки. Вытаскиваю помятую карту Московского метрополитена и перечёркиваю жирным карандашом последние 6 станций: никакого там Беляево, Коньково-Зюзино. Чего? Тёплый стан? Тоже мне, захотел, последняя остановка – метро Калужская, кому сказано; дальше на 545-м автобусе до Пахры, потом лес; дорога петляет в лесу и постепенно выходит вместе с вдруг ранними августовскими сумерками к дачному посёлку писателей; деревянные дома выглядывают из-за… и уже во многих коттеджах горит жёлтый электрический свет. Еще до звука выбегает из деревянной калитки ослепительно белый в темноте колли, а за ним поспешает, протягивая руку, Белла.

– Здравствуйте, Керим, нашли? А у нас Егор, вы знакомы? – И освещает мне фонариком улыбки дорожку, ведущую к дому. Какой еще Егор?

Кроме непонятного Егора (симпатичный парнишка, видимо, пережёвывал те же удивления, что и я, но, к счастью, недолго), вскоре появился и уже не покидал нас Павел Григорьевич Антокольский; промелькнул, что-то буркнув, Юрий Маркович и ушёл к себе наверх.

– Керим пишет стихи, он из Перми. Егор тоже пишет стихи, он из… забыл. Это я забыл, не Белла, она ничего не забывала, она – дивная.

Мы сидим на диване и попиваем коньяк. Мы сидим на диване и вежливо курим предложенные нам американские сигареты (я в первый раз). Мы с Егором по очереди немножко читаем немножко стихи, a потом Белла читает «Дождь». Я на седьмом небе, а ПГА нас на этом самом небе фотографирует и все повторяет, протирая слезящиеся глаза, какая Белла, наша Беллочка, прекрасная поэтесса, прекрасная женщина, ах, какая наша Белла красавица, о!20.

Как-то очень быстро и сразу становится совсем поздно; мы раскланиваемся, я завален подарками: наклеенное на картон фото Беллы с едва различимым колли (интересно, это тот же, что открыл калитку?), сказочная тетрадь для записи стихов, в сафьяне: «Я не могу ее (ну, тетрадь), заполнить (ну, стихами), а Керим обещается». Ладно, посмотрим, мне море по колено.

– Постой, ты, «по колено»… Ты же выше написал, что первое письмо от Беллы (тонюсенькое) получил весной 65 года в Ташкенте.

– Ну да.

– А сейчас ты нас всех поместил в 64-й год. А когда же ты получил фотографии? Ведь не в письме же.

– Нет!

– Так, значит, ты всё врёшь, или как? По-немецки «или как» будет «oder wie».

– Да не вру я, устал. Не помню, откуда взялись фотографии, послушай, а разве тогда не было мобиль… Д-да… Нет, не знаю.

Но фотки есть, это факт.