Лиственница

1963 год. Возвращаясь в Пермь, на обратном пути с Северного Кавказа, семья остановилась на пару дней у друзей отца в Москве. Возвращались почти из Пятигорска, из Ессентуков (но Машук, разумеется, обойдён не был), почему-то в апреле. Провинциальный отпрыск захотел представить свои вирши Андрею Вознесенскому. Его не оказалось в столице, и выбор будущего «мальчика из Перми» пал на очень популярную поэтессу.

Первый страх преодолён, приглашение прийти получено по телефону, и вот уже остриженный под машинку, упитанный мальчик давит потным пальцем звонок, стоя перед входом в «роскошную» квартиру в писательском доме по ул. Черняховского; дверь открывает мрачный Юрий Маркович Нагибин: «Белла, к тебе».

Дальше все просто: предложенный кофе выпит, американская сигарета нерешительно отклонена – мальчик пока не курит; плохие стихи прочитаны («за что туман упал на город»), их незрелость отмечена (о!) и далее найдена дипломатическая формулировка: не помню точно, то ли была похвалена тонкая эмоциональность и нервность, то ли нервная тонкость и эмоциональность… Но главное не в стихах, наш мальчик, как говорится, пропал – он влюбился по уши. Или решил, что влюбился.

Следует карнавал мелких событий, многочисленные замазюканные чернилами письма летают из Перми в Москву, со стихами («ненавижу так десятилетье, мне тебя не давшее любить») и без; в школе на переменке, на уроке и после идут нескончаемые обсуждения с другом Геной и подругой Миррой, что, как и почему. Мы встречаем нашего озябшего подростка на улице, он топчется возле почтового отделения, пряча лицо в заячью шапку – боится, заметят, пока он тут поджидает давно заказанный междугородний разговор:

– Телефон в Москве?

– 15164… (дальше забыл).

– Сколько минут будете говорить?

– Три.

– Кого позвать?

– Кто подойдёт.

– Семьдесят пять копеек.

Глубокий вздох и прыжок в холодную воду:

– Здрастебеллаэтокерим.

– Ахкеримздравствуйтекаквыпоживаете?

– Яхорошоавыбелламоеписьмо?

– ДаполучилачтовыпишетекеримяникомунеотвечаюбудетевМосквезаходите.

– Ясобираюсьпоступать.

– Звонитеяобязательнонапишу.

Может, было наговорено более того, но – ТРИ МИНУТЫ проходят быстро.

– Почему, интересно, этот 14-летний мудак не звонил из дóму? Непостижимо.

– Фу, какой грубый и нетактичный.

– Да нет, парня жалко, поговорил бы дома, в тепле, а тут ждал на морозе.

– Хватит!

И вдруг в четверг (не после дождичка, «Литературка» в те далёкие времена выходила по четвергам) 13 декабря, а может 20-го, появляется на 3-й полосе стихотворение «Слово». И уже в конце третьей строфы «… так написал мне мальчик из Перми…» обожгло. Обожгло, но не удивило, как будто так и должно было быть.

Хотел было написать: «что тут началось», но вовремя вспомнил рассказ незабвенного ММЗ о счастье и о стекольщике и решил промолчать. А впрочем, ничего и не началось.

Очень хорошее стихотворение, поэт на подступе к своему лучшему творческому десятилетию, работает над главной темой – темой Nemoty и темой ответственности, к сожалению, скорее ответственности перед Богом, нежели перед людьми. Но предоставим лучше профессионалам (sic!) право судить о литературных достоинствах и недостатках Беллиного стихотворения, нас же занимает вопрос: какое отношение имеет это стихотворение к подростку Кериму Волковыскому, который бегло знаком с автором, живёт в Перми и бегает по улицам в качестве мальчика. Точнее, посвящён этот опус с придыханием ему или нет? Ответ на вопрос, в любой его постановке, – Никакого! Нет! И ещё раз – Никакого и Нет! Я никогда не сомневался в этом ответе. Знал его задолго до того, как Белла сама мне это подтвердила (убейте, не вспомню, как и когда).

Парадоксально другое: этот стих, чёрт побери, все-таки обо мне. Поэтому и пишу это документальное сочинение.

Попробуем разобраться. Возьмём появившееся почти в то же время стихотворение Беллы, посвящённое её близкому другу (оставим чуть не капнувшее с пера слово – и соратнику) Андрею Вознесенскому, ну то, где про «и я его корю за лихачество», и про аэропорты, и про хотя и не летающие, но горячие сковородки, которые имеют тенденцию жечь руки, если их брать без варежек.

В данном случае и разговора никакого нет – стихотворение воспринимается всеми (или почти всеми), как поэтический диалог двух друзей, скажем Шиллера и Гёте… Жорж Санд и Шопена… Верлена и Рембо. Успокойся и возьми себя в руки (это я – себе)19. В стихотворении «Мальчик из Перми» ни о какой поэтической дискуссии речи не идёт; и, хотя я, заурядный советский подросток из профессорской семьи, никакого СЛОВА не произносил, стихотворение меня поймало, отметило и заклеймило на всю жизнь. Обожгло. Но это уже квантовая механика… Прошу прошения. Расскажу лучше вкратце о двух действительно дивных встречах с поэтессой и об одной, мерзкой, финальной.

Но вначале два слова, как я мог бы полюбить, наверное, Пермь, если бы не уехал из неё в 1965 году.