Литература эпохи Возрождения

Уже с самого начала по своим человеческим качествам ламанчский рыцарь превосходил алчных трактирщиков и весь тот мир житейской прозы, с которым он непрестанно сталкивался во время своих блужданий по испанской провинциальной глуши. Во второй части романа ему суждено было столкнуться и с высшим светом. Торжественно встречен был Дон Кихот в герцогском замке. Хозяева замка оказывали странствующему рыцарю всевозможные знаки внимания. В угоду им Санчо Панса был назначен губернатором острова Баратарии. И Дон Кихот поверил, что он, наконец, достиг вершины своей рыцарской славы, что его подвиги оценены по достоинству. Но все это был, как известно, низкий обман. Дивясь мудрости Дон Кихота, герцог и герцогиня в то же время совершенно хладнокровно забавлялись его странной манией. У читателя невольно возникает мысль, что, в сущности, безумен не Дон Кихот, стремящийся защищать слабых и угнетенных, безумен тот жестокий несправедливый мир, который способен издеваться над благородным фантазером. Над чем потешалась герцогская чета? Над тем, что Дон Кихот был готов вступиться за мнимую графиню Трифальди, обиженную злым волшебником (II, 36 и сл.). В другой раз, уже вопреки желанию герцога, он поспешил на помощь обманутой девушке (II, 52). И в Барселоне высший свет продолжал потешаться над Рыцарем Львов, как называл себя Дон Кихот после действительно опасного приключения со львами (II, 62). Человеческое достоинство Дон Кихота не имело для всех этих людей никакого значения. Он казался им безумным не только потому, что верил в небылицы, наполнявшие рыцарские романы, но и потому, что верил в справедливость. Недаром именно к нему, а не к владетельному герцогу обратилась за помощью дуэнья Родригес, мать обманутой девушки. По ее словам, «надеяться на правый суд сеньора герцога — это все равно что на вязе искать груш» (II, 52). И добродетельный дон Дьего де Миранда с изумлением говорил Дон Кихоту: «Я не могу поверить, чтобы в наши дни кто-либо покровительствовал вдовам, охранял девиц, оказывал почет замужним, помогал сиротам, и так никогда бы и не поверил, если бы собственными глазами не видел вашу милость» (II, 16). И как бы ни были подчас наивны и нелепы начинания Дон Кихота, в них продолжал гореть священный огонь гуманизма, давно погасший в холодных сердцах рассудительных представителей железного века. Роман Сервантеса выходил за узкие рамки литературной пародии. Развенчание устарелой манеры писания романов все более перерастало в развенчание эгоистического бессердечия железного века, отрекшегося от заветов гуманизма.

А у Дон Кихота все отчетливее проступали гуманистические черты. Подчас он рассуждает так, как имели обыкновение рассуждать гуманисты эпохи Возрождения. Только человек очень умный и образованный мог, например, столь проникновенно судить о поэзии (II, 16), храбрости (II, 17), любви, красоте, неблагодарности (II, 58) и многих других вещах. «Черт его подери, этого странствующего рыцаря, — воскликнул однажды пораженный Санчо Панса, — чего он только не знает! Я сначала думал, что он смыслит только в делах рыцарства, но не тут то было: все его касается, и всюду он сует свой нос» (II, 22).

Когда в беседе с герцогом Дон Кихот смело заявлял, что «кровь облагораживают добродетели» и что «большего уважения заслуживает худородный праведник, нежели знатный грешник» (II, 32), он, по сути дела, высказал мысль, которая со времен Данте и Петрарки принадлежала к числу кардинальных истин ренессансного гуманизма. И разве, с негодованием отмечая, что «в наше время леность торжествует над рвением, праздность над трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью» (II, 1), он не создавал картину, нарисованную Шекспиром в знаменитом 66-м сонете? Только в отличие от лирического героя шекспировского сонета Дон Кихот не помышлял о смерти. Он рвался навстречу опасности, он надеялся силой своего рыцарского меча очистить землю от порока, ибо трогательно верил в могущество добродетели, которая со временем «выйдет с честью из всех испытаний и воссияет на земле подобно солнцу в небе» (I, 47). Утверждая, что благородная «наука странствующего рыцарства» включает в себя «все или почти все науки на свете, Дон Кихот прокламировал образ «универсального человека», прославленного не одним поколением европейских гуманистов. Разве его совершенный рыцарь не родной брат «homo universale» европейского Возрождения? Ведь он должен быть и законоведом, и богословом, и врачом, и ботаником, и астрологом, и математиком. К тому же ему надлежит «быть чистым в помыслах, благопристойным в речах, великодушным в поступках, смелым в подвигах, выносливым в трудах, сострадательным к обездоленным и, наконец, быть поборником истины, хотя бы это стоило ему жизни» (II, 18).