Литература эпохи Возрождения

Но почему все-таки Сервантес решил «свергнуть власть рыцарских романов» и ополчился на них в своем самом значительном произведении? Как взыскательный писатель и просто здравомыслящий человек, он не мог, конечно, мириться с потоком низкопробной литературы, наводнявшей книжный рынок. Правда, не все рыцарские романы были плохи. К числу произведений, обладавших художественными достоинствами, Сервантес относил «Амадиса Галльского» или «Пальмерина Английского» (I, 6). Зато великое множество романов, жадно поглощаемых неразборчивыми читателями, действительно достойно было самого решительного осуждения. Все они были «в общем на один покрой» (I, 47). Еще выдающийся гуманист {[144]} Хуан Луис Вивес отмечал вредное влияние на юношество этих романов с их культом грубой силы, феодальной заносчивостью и сомнительной моралью. В них многое перешло от средних веков и застыло, подобно мертвой лаве. Потакая убогим вкусам, они превратились в заповедник умственной и художественной рутины. Сервантес имел основание осыпать их градом насмешек. В 47-й главе он заставляет достопочтенного каноника резко критиковать эту разросшуюся вульгарную литературу. Каноник видит коренной недостаток рыцарских романов в том, что они, подобно «милетским сказкам, этим нелепым басням», «стремятся к тому, чтобы услаждать, но не поучать» в то время как подлинное искусство должно «поучать и услаждать одновременно». Именно в этом, по словам каноника, и заключается «высшая цель сочинительства». Ведь истинное наслаждение доставляют «красота и стройность», а не хаотическое нагромождение совершенно неправдоподобных и нелепых вещей. И художественный «вымысел тем лучше, чем он правдоподобнее, и тем отраднее, чем больше в нем возможного и вероятного». В «правдоподобии» и «подражании природе» и «заключается совершенство произведения» (I, 47).

Вспомним, что «подражание природе» было ведущим принципом ренессансного реализма, и нам станет понятным, что, выступая против эпигонского рыцарского романа, Сервантес отстаивал великие завоевания эпохи Возрождения. Осмеивая рыцарский роман, он расчищал путь литературе содержательной, правдивой, близкой к «природе», т.е. к жизни.

Но, конечно, «Дон Кихот» не только «сплошное обличение рыцарских романов». Если бы значение книги ограничивалось этим, она не смогла бы пройти через века. Рыцарские романы давно уже отошли в область предания, а «Дон Кихот» продолжает жить. Это глубоко человечная книга, подчас веселая, а подчас и грустная. Это мудрая поучительная книга, одно из самых значительных созданий эпохи Возрождения.

Впрочем поначалу роман Сервантеса почти не выходит за пределы литературной пародии. Постепенно, однако, Дон Кихот перестает быть только комической фигурой. Он обнаруживает такие свойства, которые позволяют увидеть его совсем в ином свете. С каким поистине поэтическим вдохновением рассказывает Дон Кихот изумленному канонику волшебную историю Рыцаря Озера (I, 50). В связи с этим можно, пожалуй, сказать, что у его безумия была поэтическая основа, да и само безумие являлось своего рода вызовом миру, лишенному яркости и вдохновения. Конечно, Дульсинея Тобосская существовала только в воображении ламанчского фантазера, но ведь придумать Дульсинею мог лишь тот, кто поэтизировал женщину, благоговел перед ней, для кого любимая, будь она даже простой крестьянской девушкой, превращалась в блистательную принцессу. Вспомним также, что Дон Кихот любил слушать песни и стихотворения, знал уйму старинных народных романсов и сам при случае сочинял стихи.

Но Дон Кихот не только поэт, он, при всем своем безумии, еще и благородный мыслитель, человек большого ума. По замечанию священника, «добрый этот идальго говорит глупости, только если речь заходит о пункте его помешательства, но, когда с ним заговорят о чем-нибудь другом, он рассуждает в высшей степени здраво и высказывает ум во всех отношениях светлый и ясный...» (I, 30). Недаром так поразила всех речь Дон Кихота о военном поприще и учености. Отдавая предпочтение военной профессии, Дон Кихот говорит вместе с тем о тяготах, об опасностях, поджидающих солдата, о бедности, сопутствующей ему. Но он и сам не ищет безмятежного покоя и в других превыше всего ценит самоотверженное служение общему благу. А ведь цель военного искусства, по его словам, — «мир», а мир есть «наивысшее из всех земных благ» (I, 37).

А вдохновенная речь о золотом веке, с которой Дон Кихот обращается к мирным козопасам? «Блаженны, — сказал он, — времена и блажен тот век, который древние называли золотым, — не потому, чтобы золото, в наш железный век представляющее такую огромную ценность, в ту счастливую пору доставалось даром, а потому, что жившие тогда люди не знали двух слов: твое и мое. Тогда всюду царили дружба, мир и согласие». Но с течением времени «мир все более и более полнился злом», пока, наконец, не наступило «наше подлое время, которое по справедливости может быть названо железным веком» (I, 11).