Если в годы организации колхозной газеты «Вызов» Третьяков переживал, что информация добирается до членов коммуны слишком медленно и обрекает их «на выключенность из потока мировых событий»[1290]
, а самым главным было «заставить его <колхозника> чувствовать себя связанным и с индийским рабочими, и с боем за промфинплан на архангельских заготовках, и с превышением владивостокского экспорта, и с демонстрациями рабочих против папских хищных булл», то сегодня мы очевидно чувствуем себя слишком связанными со всем одновременно и слишком зависимыми от этих горизонтальных и практически алеаторных взаимодействий[1291]. Наконец, примечательно, что в тех же колхозных очерках Третьякова можно найти и практический опыт столкновения с политикой аффекта, которую принято укоренять в эпохе постфакта:С размаху введенная нами в газету манера центровых газетчиков – давать панические заголовки <…> – оказалась неподходящей. <…> Мы быстро спохватились и следующие номера стали строить, всячески оберегая предпосевной бодрый азарт колхозников – нервно-энергическую базу сева[1292]
.«Нервно-энергетическая база» современных производственных условий собственно и порождает понятие постфакта, которое можно ностальгически противопоставлять литературному искусству повествования или списывать на деградацию политической культуры рациональной аргументации[1293]
, однако, по нашему мнению, все это лишь следствия технологической конструкции постфакта.Postscriptum. Против постфакта
Очень часто о постфактах говорят именно как о симптоме кризиса рационалистической культуры, продукте разложения Просвещения и наследующей ей коммуникативной рациональности[1294]
. Другие комментаторы делают (изначально критически артикулированный по отношению к Просвещению) акцент на сплетении знания и желания, воли и представления, воли-к-истине и воли-к-власти, наконец, новой версии власти-знания, однако ни один из этих теоретических диспозитивов никогда не был лишен технической интуиции[1295]. Помимо политической критики, так же часто постфактам адресуют чисто эпистемологическую, объясняя их через нарушенный баланс между интенциональностью и положением вещей или сложившейся картиной мира и доставленными новыми данными, но конструкция трансцендентального аппарата, как мы показали выше, является исторически изменчивой и технически перестраиваемой, а факты со времен Бэкона либо встраивались в классификации, либо перестраивали их, чем и определялась степень релевантности последних. Наконец, нередко до сих пор раздается и плач о предпринятой постмодернизмом «дискредитации истины, низведенной до уровня игры»[1296], однако этому всегда недостает технической конкретизации – еще только словесной игры в постмодерне, незнакомом с современной скоростью циркуляции информации. Несмотря на это, намного чаще приходится слышать о связи эпохи постправды с эпохой постмодернизма «как культурной логикой позднего капитализма» (Джеймисон), чем о принадлежности к принципиально различным технически его периодам[1297].И все же, если факты всегда были фабрикуемы, ратифицируемы властью, тогда как сами эпистемологические стандарты доказательности исторически варьировались[1298]
, новые медиатехники сделали с языком и коммуникацией