Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Чем дальше, тем больше культурный обиход определяется разложением старого доброго понятия факта в массивах данных и следующим отсюда возрастанием информационных перегрузок. Множество авангардных авторов XX века были предельно рефлексивны к возрастающим объемам и изменению способов передачи и хранения информации. Если бы новых медиа не существовало, их следовало бы выдумать – причем самой литературе. Смена-или-осложнение экспериментальной зоны главного (или, если угодно, «естественного») медиума литературы – языка – новыми слоями, контейнерами и техниками коммуникации всякий раз приводило и к их включению в эстетическую пермутацию, делая все новыми «расширениями словесной базы» (Маяковский). Так, даже определение Якобсоном поэтической функции как самонаправленности, акценте на самом медиуме (языке) позволяет растворить поэзию в медиаискусствах, называя language-based art with a penchant for reflecting on its channels of communication[1274]. Хотя повседневную (медиа)коммуникацию – вплоть до указания Малларме на «четвертую полосу газет» – было принято мыслить как чуждую и даже враждебную самонаправленному поэтическому языку, уже Дьюи критиковал убеждение, согласно которому развитие технологий отчуждает нас от глубокого эстетического опыта, якобы возможного в доиндустриальную эпоху. По этой причине мы и сосредоточиваемся на литературе факта как экспериментальной форме литературы, которую отстаивали, среди прочих, поэты и которая не противопоставлялась современным ей информационным технологиям, но самым непосредственным образом инкорпорировала их.

Подобный ракурс заставляет пересмотреть многие категории поэтики – от индивидуального стиля до локуса художественного изобретения, от процедур культурной памяти до технической воспроизводимости, равно как, конечно, и постмедиальную судьбу факта в литературе. Примечательный и регулярный аргумент, согласно которому «сегодняшние факты (информация, данные) фантастичнее любого (повествовательного) вымысла», в очередной раз подчеркивает, что категория факта существует только в определенном эпистемологическом/медиалогическом контексте и параллельно с экспериментами литературного позитивизма переживает фикционализацию в повседневной медиа(коммуникации).

3. Медиалогия (литературного) факта

Все критяне лжецы.

Эпименид

Как мы старались подчеркивать на протяжении всего исследования, тема фактов смыкается не только с научной эпистемологией и через нее с историей литературы, но и с историей медиатехники. Каждая новая технология передачи и хранения информации трансформировала не только нравы, властные отношения, но также переопределяла понятие факта. Как, однако, сейчас часто отмечают, с приходом интернета место «фактов» занимают «данные», что ведет к асимметрии информационного избытка и эпистемологического дефицита и, как следствие, упадку культуры аргументации, основанной на фактах. Таким образом, организация все более массовых циркуляции фактов и доступа к авторству, как о том мечтали идеологи фактографии, не ведет по необходимости к возрастающей просвещенности пользователей.

Впрочем, медиатехника начинает (де)формировать понятие факта задолго до интернета. Систематически организованный захват внимания посредством медиа, или, как это называет Бернар Стиглер, psycho-pouvoir[1275], развивается от изобретения радио (1920), через телевидение (1950) к цифровым технологиям (1990) и в конечном счете ведет к современному синдрому дефицита внимания (Attention Deficit Disorder). Все более повышающиеся ставки в этой войне за ресурс внимания и все более совершенствующиеся технологии его захвата закономерно ведут к истреблению самой антропологической способности к нему[1276]. В этом высокотехнологичном вихре отчуждения все более и более многочисленные и несистематизированные факты снова оказываются скорее раздражителями в физиологическом смысле (как это уже было со словами в дискурсивной инфраструктуре авангарда – ср. «речевые сигналы» (Третьяков)), нежели основанием умозаключений или рациональной аргументации (не говоря уж об осведомленном гражданстве или реалистической эстетике). В свою очередь, ностальгия по более цельному образу прошлого (включая его довольно воинствующие версии) не только не исключает, но в известной степени нуждается в пользовании современными электронными медиа: именно они продуктивно дробят картину мира, на дефиците цельности которой играют консервативные дискурсы. По этой причине критическая теория (литературных) фактов должна быть избавлена от всякой ностальгии «старых добрых деньков» (Брехт), которая обычно указывает только на чуть более просвещенную форму культурного консерватизма и фантомные боли утраты авторитета «центрального офиса», а не только решительно противостоит экономике рассредоточенного внимания при капитализме[1277].