Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

В дом Герцена я пришел раньше Райха. Когда он появился, то приветствовал меня словами: «Вам не повезло!» Дело в том, что он был в редакции энциклопедии и передал мою статью о Гёте. Случайно как раз в это время там оказался Радек, увидел на столе рукопись и взял ее. Он угрюмо осведомился, кто автор. «Да здесь на каждой странице по десять раз упоминается классовая борьба». Райх доказал ему, что это не так, и заявил, что творчество Гёте, проходившее в эпоху обострения классовой борьбы, невозможно объяснить, не прибегая к этому термину. На это Радек: «Важно только употреблять его к месту». После этого рассчитывать на то, что статья будет принята, почти не приходится (118, запись от 13 января 1927).

Беньямин скорее перевыполняет план по ангажированности, чем не укладывается со своей оригинальностью в узкие идеологические рамки. Характерно, что единственный текст, который мог не только быть опубликован, но и войти на правах статьи в энциклопедию, был как раз посвящен Гёте, из чьего «Учения о цвете» Беньямин и почерпнет метод «нежного эмпиризма»[210]. Однако если немецкий идеализм мог разворачиваться в рамках трансцендентально-эмпирической коллизии, то уже младогегельянцы покажут, что отношения с действительностью определяются не только балансом между доверием к эмпирическим данным и всегда-уже действующим трансцендентальным аппаратом (как, к примеру, в случае восприятия цвета), но еще и действием, которое существует не в статичной ситуации субъекта трансцендентальной апперцепции, но в исторической ситуации и «никогда не исключает случайность».

Впрочем, наряду с действиями субъекта в исторической ситуации имеют место еще и действия рук субъекта, его моторное поведение на письме, которое позволяет что-то толком рассказать или понять. Одним словом, избранию пишущим философской традиции – марксистской или феноменологической – предшествуют культурные техники, определяющие то, что можно увидеть и записать. Пытаясь устроиться в Москве иностранным корреспондентом и автором статей для энциклопедии, Беньямин оказывается подчинен двум диспозитивам письма, которые примечательным образом резонируют и с его повседневными действиями – коллекционированием вещей и сбором дробных впечатлений. Это диспозитивы индекса (энциклопедического) и репортажа (корреспондентского), работающие на общую задачу – дать максимально фактуальный и минимально деформированный материал.

Изобретенный новой эмпирической наукой индекс позволяет накапливать детали и тем самым воздерживаться от интерпретации, одновременно сохраняя любопытство к фактам[211]. В свою очередь, изобретенный прессой XIX века жанр репортажа (изначально научного, позднее – любого письменного отчета с «места событий») конструирует (изначально средствами письма, позже – медиа) дистанцию между корреспондентом и его адресатами, которые по определению не могут быть там же и тогда же, откуда ведется повествование. Ключевая характеристика оперативности подразумевает непосредственное присутствие (или даже участие) и одновременно беспристрастность описания. Оба жанра связаны с (научными) процедурами записи, организации и передачи фактов – эти диспозитивы письма не столько оберегают факты от деформации, сколько вообще учреждают их конституцию. Будучи в течение XIX века перенятыми позитивными социальными науками, они определят и конструкцию литературного позитивизма.