Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Черные полосы пахоты на желто-зеленом фоне жнивья и полей складываются буквами. Чаще это «О», «Т», «Ш». Реже «Р» и «Ф». Шрифт прямоугольный, афишный (23).

Если ранние футуристы призывали бросить с корабля современности только литературных классиков, чей язык «непонятнее гиероглифов», то фактограф Третьяков пытается осуществить сброс (с самолета) самой профессиональной писательской оптики, заставляющей «язык тянуться к фразе», а близорукие глаза – скорее видеть буквы вместо вспаханных полей. На этот раз автоматизировалась не только предшествующая конвенция (русского реализма XIX века), но и сама литература как таковая – со всеми ее медиатехническими и институциональными основаниями[548]. В конечном счете это требует отказа не только от «непротертых очков» прежних художественных стилей в пользу новых (формальных) изобретений, но их медиатехнического усовершенствования до фото– и киноглаза.

Модель фактографии оказывалась настойчиво визуальной: поскольку уже в формальной программе именно языковая автоматизация заставляла узнавать, а не видеть вещи («вещи заменены символами»[549]), в конечном счете фактография стремилась отказаться от дискурсивных средств в пользу визуальных, если не визионерских[550]. Здесь уже не просто слепота привычки, но слепота самого естественного языка должна быть сметена оптикой революционной надежды и научной рациональности, а вместо «интриг» литературных и «слишком человеческих» проблем вообще в фокусе должны оказаться «действующие процессы»:

Нет действующих лиц. Есть действующие процессы. Сцены ревности, драки и объятия отсюда не видны, а деревни однотипны, как листья кустарника одного вида. Но зато отсюда видны хозяйственные районы, тучность урожаев и костлявая худоба недородов. Отсюда видны болезни уездов, нарывы районов, малокровие рек (24).

Если в первом выпуске «Нового ЛЕФа», как мы показали в предыдущей главе, Толстой заменялся рабкором, гибридно сочетавшим в себе писателя, читателя и «действующее лицо», то к концу существования журнала Третьяков приходит к оптике, в которой нет уже и «действующих лиц», но только бессубъектные процессы социалистического строительства или даже жизни земли[551].

Политика участия: «на колхозы!»

В том же 1928 году Третьяков не только начинает наблюдать хозяйственные проблемы социалистического строительства с высоты птичьего полета, но и приезжает в конкретный колхоз «Коммунистический маяк» Терского округа, что между Пятигорском и Георгиевском. Собственно, предпринятое в предыдущем очерке воздушное путешествие – это уже первая часть пути, ориентированного «Коммунистическим маяком», но масштаб в нем пока вменяет бессубъектную оптику – в силу самого типа транспорта[552].

Однако так же, как перелет в Минеральные Воды прервался из-за поломки и Третьяков был вынужден пересесть на поезд[553], теперь он меняет железную дорогу на автомобиль: «Георгиевск – первая станция за Минеральными Водами. Удобнее автомобилем»[554]. Третьяков продолжает путевые заметки из еще более «приближенного» к местности транспорта, но и тот ломается по пути[555]. Масштаб уменьшается и уточняется вследствие серии поломок транспорта, но благодаря этому уточняется и писательская оптика Третьякова, которая в конечном счете полностью фокусируется на одном конкретном колхозе и потому требует «смены или осложнения» еще более точной механикой и оптикой фотоаппарата. Уже в первых колхозных очерках, которые еще во многом посвящены пути в этот самый колхоз[556], Третьяков приходит к самокритичным выводам и одновременно призывает других писателей «на колхозы!»:

Самое важное для очеркиста – наблюдательный пункт, т. е. роль, в которой он ведет наблюдения. Самое скверное – это наблюдать в качестве туриста или почетного гостя: или увидишь по-обывательски, или не увидишь ничего (9).