Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Однако когда писатель покидает естественную среду обитания, «процесс перерастания писателя в колхозника» (15) оказывается не легче того встречного «врастания в авторство» простых колхозников, на которое рассчитывает Беньямин. В ходе переворачивания привычных декораций писательского быта и опытов преодоления инерции литературной традиции Третьяков все еще сталкивается с немалыми трудностями сбора материала. Несмотря на то, что он уже не только наблюдатель, но и задействован в производственной практике колхоза как участник, материал ему не дается – вследствие избытка пресуппозиций, которые опрокидываются реальностью[587]. Так, одним из (пред)убеждений Третьякова о сельской жизни, в котором он признается, было то, что все мужики носят бороды:

Помесь техника и физкультурника потрясает меня.

Мужик – это же борода и лапти, – а здесь трусы и бритые лица. <…> А здесь – спец фордзонист лупит спеца с «Интернационала». Мужики без бороды. Мужики-спецы.

Парикмахерскую машинку увеличили раз в 50, в ручки ее, ставшие дышлом, впряжен вол, конь, верблюд, трактор, и идет стрижка пшеницы[588].

Мужики без бороды и «дядька, который снимает»

Борода – не самый случайный атрибут для социальной истории Российской империи и метода этнографии. По мнению А. Эткинда, именно решение Петра I рубить боярам бороды и тем самым заставить их отличаться от всего остального населения визуально и телесно, было началом «внутренней колонизации» России[589]. Намного позже народники будут стремиться к пересечению этой учредительной границы и запустят своего рода деколонизацию, однако для того чтобы «пойти в народ», им приходится сперва предпринимать обратную антропологическую модификацию и, чтобы «сойти за народ», отращивать бороды[590]. Здесь не место обсуждать подробно как первый, так и второй сюжеты из социальной истории России, но импликации обоих для этнографического метода и материальной истории литературы, как мы увидим, будут немаловажными.

Огромная и неведомая реальность, народ был Другим. <…> Он говорил на русском языке, первом или втором языке столичной интеллигенции, но те же слова произносил иначе и вкладывал иные значения. Народ не мог писать по определению: тот, кто писал, переставал быть народом. Народ подлежал записи: все более точной и объемлющей регистрации своих необычных слов и дел. Так начиналась русская этнография <…> Так начиналось и русское народничество[591].

«Хождение в народ» служило сбору этнографического материала, на основании которого создавались первые очерки народного быта, и одновременно культурному просвещению этого самого народа: охотнее всего, однако, принимали носителей конкретных профессий – врачей, учителей и так далее, а чисто этнографического интереса сторонились – в точности как описывает свое желание быть полезным и настороженное отношение к письму Третьяков уже в свой первый приезд в колхоз:

Перед отъездом мне сильно мечталось попасть в колхоз в качестве какой-нибудь деловой фигуры, ну хотя бы завклуба. <…> Пришлось жить на положении любопытствующего гостя-писателя. <…> Держались первое время несколько замкнуто, настороженно. Показывали себя с лицевой стороны. <…> Чувствовалась невысказанная реплика: напишет еще, чего не надо. С писаниями о себе были уже знакомы, но ни одна книжка их не удовлетворяла[592].