Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Доротея терпит то, что ей представляется жизненной катастрофой: образ Уилла Ладислава, незаметно ставший центром ее внутренней вселенной, оказался ненадежен, фальшив, — это значит, что рухнули не просто планы, а опорные ценности. А далее описывается — метафорически — процесс, посредством которого она нащупывает путь из «тесной кельи собственной беды». Это путь формирования контактов, в том числе неожиданных. Буквально: она решает не сражаться далее со своим горем, а… поговорить с ним, довериться ему, попросить не препятствовать ей в возможных дальнейших действиях[348]. По ходу внутреннего «разговора» Доротея перебирает подробности сцены в гостиной Лидгейтов, поразившей ее как слишком явное свидетельство двуличия Уилла. Она приходит к выводу, что ответ, ею найденный, был, возможно, верен, но исходный вопрос был поставлен неправильно. Поэтому важно переформулировать вопрос, точнее вопросы, поскольку в каждом из участников сцены был персонифицирован свой, особый. Ответ же находится не в виде истолкования, понимания произошедшего, а в виде какого-то более сложного переживания. Из окна своей комнаты (которую она до тех пор воспринимала как убежище, или тюрьму, или место бесплодных внутренних дебатов) Доротея видит дорогу, ведущую вдаль, в просыпающийся утренний мир: «Повсюду трепетала жизнь, шла положенным ей чередом, и, частица этой жизни — она, Доротея, — не имела права равнодушно поглядывать на нее из своего роскошного убежища или отворачиваться, себялюбиво упиваясь своим горем» (766). Жизнь уподобляется чуткой и всепроникающей контактной среде[349], которая соединяет любого с каждым, в том числе Доротею в ее привилегированном уединении-одиночестве с мужчиной и женщиной, которых она замечает издалека на дороге, с пастухом в поле и с бесчисленными неизвестными ей людьми, просыпающимися к новому дню трудов. Решением жизненного вопроса может быть только поступок, вдохновленный ее (жизни) всепроникающей контактностью, — и Доротея отправляется к Розамонде для нового разговора. Мотивы внезапного поступка не ясны даже ей самой, не ясны ее собеседнице, загадочны даже для гипотетического внешнего наблюдателя: «Не только Розамонда, но и любой другой, зная лишь внешнюю сторону дела и не подозревая об истинных побуждениях Доротеи, мог бы недоумевать, зачем она пришла» (770). В разговоре двух женщин, происходящем в итоге, происходит не обнажение скрытого и не передача полезного смысла, а скорее трансляция импульса энергии. Доротея говорит Розамонде о ней и одновременно о себе самой, используя донельзя странные фразы («наш муж»[350]), которые превращают личное переживание в общее и ничье и сообщают ему тем самым неожиданную силу. «Низвергнувшийся на нее могучий ток чужого чувства подхватил Розамонду, увлек за собой, и все вокруг казалось новым, страшным, непонятным» (775). Под воздействием скорее природной силы, чем убеждения или социального принуждения, даже это существо, сотканное из себялюбивых инстинктов, оказывается способно выйти на время за предел собственного эгоизма. Уже как будто сложившаяся система отношений, сцепка причин и следствий размыкается, проложенная в будущее колея взламывается, обозначая пространство для жизненной перемены и область свободы, пусть микроскопическую, но реальную. Можно предположить, что здесь перед нами — модель идеальной коммуникативной ситуации.

В романе не раз обсуждается опыт, именуемый религиозным, при этом под религией подразумевается не совокупность догматических установлений, а целостный способ жизнедеятельности, организованный вокруг того или иного принципа. Религия Доротеи, по собственным ее словам, состоит в том, чтобы «желать высшего добра… даже не зная, что это такое» (389). «А ваша религия?» — спрашивает она Уилла и уточняет: «то есть не церковная, а та вера, которая помогает вам жить?». Выясняется, что Уилл исповедует своего рода гуманный эстетизм («любовь ко всему, что хорошо и красиво», 389). Возможна также религия труда: в случае Калеба Гарта способность благоговеть адресована широко понятому «делу». Во всех случаях наличие веры подразумевает способность к отвлечению от себя и превосхождению себя, продуктивную контактность с другими людьми (или, как в случае с Калебом, с вещами в мире). В этом смысле, для Элиот, легкомысленный Ладислав с его способностью «понять чувства другого и разделить бремя чужих мыслей, а не навязывать с железным упорством свои» (490), увлекающаяся Доротея и нецерковный Гарт более религиозны, чем преподобный Кейсобон.