Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Путь духовного развития человека — это путь за предел наивного эгоцентризма, замыкающего индивида в иллюзии-грезе, — к пониманию, точнее переживанию, многоцентричности мира. Относительно другого субъекта, настаивает повествователь, нам важно «осознать с той ясностью, которая есть уже не размышление, но чувство (идея, воспринятая сенсорно, подобно вещественности предметов), что у него также есть свой внутренний центр, где свет и тени обязательно ложатся по-иному», чем у нас (214). Вопрос «что делать?» в этом контексте фактически означает: как поступить с учетом позиций всех участников многомерной ситуации? как понять — или почувствовать — принцип «правильного» взаимодействия с другим в конкретном случае? как преобразовать свой опыт, чтобы установить с миром продуктивное отношение связи и обмена?

Чтение как соучастие

«Мидлмарч» описывает городскую жизнь, да и сам роман похож на город. Это — сообщительное пространство, обживаемое читателем на условиях активного соучастия. Проза Элиот на каждом шагу и чаще всего незаметно провоцирует нас, подлавливая на готовности удовлетвориться привычной схемой восприятия[351]. Смысл любой ситуации не дан, а становится — путем ее последовательного пересмотра, реконтекстуализации, обсуждения с разных точек зрения. Роман в каком-то смысле представляет собой гигантскую сплетню, в которой мы участвуем на равных с другими людьми (персонажами, повествователем), прекрасно сознавая их вымышленность, но питая к ним от этого не ослабленный, а усиленный интерес. Плетение словес осознается как коллективная форма воображения — это инстанция ненадежная, нередко сомнительная, даже принимающая вид откровенно карикатурный, и все же исключительно важная. Люди говорят, и по ходу разговоров формируется срединная, «проводящая» среда, расположенная везде и нигде, объемлющая собой обширное пространство между ограниченностью частного мнения, нередко превратного или вздорного, и чисто гипотетическим абсолютом объективной истины. В паутине человеческих контактов все мнения и позиции так или иначе открыты «публикованию», ни одна тайна не хранится долго, но ни одна и не проясняется однозначно и окончательно. Достоянием молвы зачастую оказывается даже сделанное в глубокой приватности. Какими причудливыми путями выходит в зону гласности, например, поступок Мэри, когда она отказывается подменить завещание умирающего Питера, или поступок Булстрода, совершающего убийство чужими руками, — трудно понять, но это происходит… Молва капризна и непредсказуема, нелепа и серьезна, слепа и зорка одновременно — любой человек от нее зависим и способен внести в нее свой вклад. Поэтому слухам, сплетням нельзя верить, но нельзя и не доверять[352].

Духом и воплощением молвы у Элиот выступает повествователь — он же и «проницательный наблюдатель», и супер-сплетник, который все про всех «по-соседски» знает в масштабе Мидлмарча, а возможно, и рода человеческого. Читатель имеет основания доверять его всезнанию, но это условное доверие, в полном сознании условности самого «всезнания». Контакт с повествователем строится на условиях постоянного иронического «поддразнивания» — приглашений не просто принять высказывание к сведению, но еще и воспринять небуквально — как метафору или иносказание, смысл которых как раз читателю и предстоит установить. В одних случаях провокация вполне откровенна и даже не лишена ехидства[353], в других (чаще) — почти незаметна, во всех — требует от читателя чутко-адекватной, гибкой встречной реакции.