Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Взять хотя бы коротенький психологический комментарий, характеризующий житейскую проницательность Селии Брук: «Перемены редко заставали ее врасплох — она обладала незаурядной наблюдательностью и обычно по ряду признаков заранее угадывала интересовавшее ее событие» (47). Явным образом здесь констатируется, что Селия с ее трезвым, буквалистским рассудком обычно оказывалась более прозорлива, чем ее сестра-фантазерка. Но не менее значим, в контексте, иронический реверанс в отношении догадливости, реализуемой исключительно в рамках «самоисполняющихся пророчеств» здравого смысла и личного интереса. В переводе этот «второй» (а может быть, «первый»?) смысл проступает лишь отчасти, хотя бы по той причине, что переводчик жертвует «лишними» уточнениями, которые почти невыносимо утяжеляют фразу, вносят в нее неопределенность, двусмысленность[355]. Они же, однако, обеспечивают мягкую, «атмосферную» ироничность элиотовской прозы.

В качестве еще одного примера можно рассмотреть нередко цитируемый, «назидательный» пассаж из главы XXVII: «Один из моих друзей, философ, который способен облагородить даже вашу безобразную мебель, озарив ее ясным светом науки, как-то сообщил мне следующий факт — не слишком значительный и в то же время говорящий о многом. Ваша горничная, протирая трюмо или поднос из полированной стали, оставляет на их поверхности множество крохотных царапин, причем совершенно беспорядочных, но стоит поднести к ним свечу, и царапинки словно располагаются правильными концентрическими кругами с этим миниатюрным солнцем в центре. Разумеется, на самом деле царапины разбросаны на зеркале без всякой системы, и приятное впечатление правильных кругов создает свет вашей свечи, порождающей оптическую иллюзию. Все это аллегория. Царапины события, а свеча — чей-нибудь эгоизм, например эгоизм мисс Винси. У Розамонды имелось собственное провидение, которое любезно создало ее более очаровательной, чем другие девушки, а затем устроило так, что Фред заболел и мистер Ренч ошибся, с единственной целью свести ее поближе с мистером Лидгейтом. И подчиниться родителям, которые хотели отослать ее в Стоун-Корт или в какое-нибудь другое безопасное место, значило бы прямо нарушить божественную волю, тем более что мистер Лидгейт считал подобную предосторожность излишней. И хотя мисс Морган на другой же день после того, как болезнь Фреда определилась, была с младшими детьми отправлена на ферму, Розамонда наотрез отказалась оставить отца и маму» (263–264). Перед нами возникает здесь образ многосубъектного взаимодействия-собеседования, повод к которому — самый нехитрый бытовой объект. Вокруг дамского трюмо собрались «именитый философ», «я», «вы» (условный адресат и собственница «безобразной мебели») и где-то на периферии еще «ваша горничная». Ученый при помощи свечи демонстрирует природу оптической иллюзии, повествователь предлагает распространить тезис ученого на нравственную жизнь в порядке назидательной притчи. Из притчи следует, что «эгоизм» восприятия характеризует всех людей, но в пример приводится лишь простоватая Розамонда[356]. Тут бы и обратить к повествователю его/ее собственный вопрос, неоднократно задаваемый в других ситуациях: почему же только Розамонда? Сомнительной ведь может показаться и образцово-объективная позиция ученого, чей взор излучает «ясный свет науки» и субъективностью якобы не замутнен (как не вспомнить о блужданиях ученого Кейсобона по темным подземельям со свечкой в руке — taper in hand). Зеркало — предмет явно многофункциональный и годный не только для оптических опытов — здесь, как и во множестве других контекстов у Элиот, оно выступает аналогом языка. Это демократическое пространство соприсутствия и «сотрудничества» горничных и ученых, открытое для самых разных соседств и взаимодействий, заблуждений и прозрений. Читая роман, мы сами тоже с уверенностью, не всегда оправданной, усматриваем в тексте смысловые порядки: то ли объективные (запечатленные буквой), то ли призрачные, то ли произведенные автором, то ли нами самими.

В финале «Мидлмарча» упоминается между прочим о том, что Мэри и Фред (персонажи, которым читатель стойко симпатизирует) в последующей жизни опубликовали по книге. Горожане не верят, впрочем, в их индивидуальное авторство — в своем простодушии (или мудрости?) они подозревают, что всякую книгу пишет не вполне тот, чье имя значится на обложке: «За сочинение книг никого не следует хвалить, коль скоро их всегда пишет кто-то другой» (808). Ну что ж, и роман «Мидлмарч» пишется в значительной степени «кем-то другим». Именно: тем, кто его читает. Понять литературное произведение по-настоящему можно не иначе, как встав в позицию соавтора, — эту мысль Элиот не провозглашает прямо, а раздаривает собственным персонажам, от чего та начинает казаться почти тривиальной (в переводе может и вовсе исчезнуть[357]), отнюдь не будучи таковой.