Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Вордсворт тем не менее считал «теорию» уместной и необходимой. Требование, предъявляемое им к читателю, было одновременно простым и сложным: cнизить порог «возбудимости» (excitability) настолько, чтобы волнующее ощущение присутствия смысла стало неотлучно от заурядного, проходного, обычно и не замечаемого акта восприятия. Сделать его заметным можно, встав в бережно-настороженное, пытливое и вместе свободное отношение к любому повседневному опыту, для начала — к опыту восприятия текста. Потенциальному адресату автор «Лирических баллад» ставит одно, но важное условие: «Моя просьба к читателю состоит в том, чтобы, вынося суждение об этих стихах, он опирался исключительно на собственное непосредственное чувство, а не на рассуждения, предпринятые, скорее всего, на основе чужих суждений. Как часто мы слышим: „Сам я не возражал бы против такого-то стиля или способа выражения, но таким-то и таким-то классам людей они покажутся низкими или смешными“. Подобного рода критика, разрушительная для суждения здравого и непредвзятого, распространена повсеместно; потому и я обращаюсь к читателю с просьбой: быть независимо приверженным собственному чувству, и в случаях, когда оно испытывает живое воздействие, не позволять вышеупомянутым домыслам нарушать переживаемое вами удовольствие»[165]. Предисловие ко второму изданию «Баллад» 1800 года начинается с оглядки на время, прошедшее после первой публикации книги: поэт комментирует здесь и собственные «дебютные» ожидания, и разнообразную реакцию публики, которую он, по собственному признанию, во многом предугадал. «Я льстил себя мыслью, что те, кому стихотворения все же понравятся, получат от них удовольствие сверх того, что получают обычно; с другой стороны, я хорошо понимал, что те, кому они не понравятся, могут испытать и раздражение сверх обычного»[166]. Тех, что разделил удовольствие с поэтом, оказалось больше, чем он ожидал, и само наличие живого эмоционального отзыва молодой автор воспринимает как залог своей победы, если не сиюминутной, то будущей: «Любовь, восхищение, равнодушие, обида, отвращение и даже презрение, с которыми воспринимались эти стихи… все были доказательствами их незряшности»[167]. Только в той мере, в какой некий опыт передается, воспроизводится и возрождается обновленным, произведение искусства можно считать состоявшимся, — заключает Вордсворт. Обещание, которым связывает себя автор, имеет смысл, только если читатель возьмет на себя встречное, если он готов выполнить свою часть работы.

Жанр-оксюморон

На вопрос о природе поэтического искусства Вордсворт в предисловии к своей первой книге дает ответ на удивление традиционный: он связывает лирическое начало с особым набором жанров (гимн, одна, элегия, песня) и отвечающих им размеров. Тут же, однако, говорится, что классическую лиру и романтическую арфу в современной поэзии заместила «живая и страстная декламация», а в ней наличие поэтического размера и рифмы носит, в общем-то, не решающий характер. Различение поэзии и прозы оказывается в итоге довольно условным.

Сочиняя новый, странный жанр — «лирическую балладу», — Вордсворт и Кольридж имели в виду как литературные, так и фольклорные образцы. Во всех вариантах баллада предполагала рассказ — обычно печальную историю, предполагающую сочувственную реакцию слушателей. В Англии еще с XVI века широкое хождение имели так называемые печатные баллады (broadside ballads), которые читались и исполнялись вслух, адресовались же большей частью аудитории «некнижной», от литературы далекой. Как правило, такая баллада предполагала рассказ о сенсационной «новости», то есть в некотором смысле это была форма «низовой» журналистики. «Новость» могла перепечатываться годами, так что «свежесть» ее и подлинность зачастую были лишь видимостью (любопытно тем не менее, что по крайней мере один авторитетный современный исследователь Ленард Дэвис считает печатную балладу одним из культурных источников английского реалистического романа[168]).

О своих «Лирических балладах» молодые авторы сообщали читателю, что тексты эти частично основаны на местной истории, частично на их собственном личном опыте, а частично вымышлены. В принципе тематика и сюжеты были более чем характерны для современной им газетно-журнальной продукции — истории о брошенных женщинах, осиротелых отцах, рыдающих матерях, потерявшихся детях и т. д. Но сюжетность в данном случае довольно второстепенна, сравнительно с непомерным вниманием к частностям пережитого, микроскопическим «происшествиям обыденной жизни» (incidents of common life). Чем она оправдана? Теми ассоциациями, пояснял Вордсворт, которые любой человек формирует особенно легко и обильно в состоянии волнения, пробужденности чувств. А это, в свою очередь, — аргумент в пользу потенциальной поэтичности даже самой банальной, вульгарной прозы: плачет поэзия не ангельскими, а человеческими слезами, в ней, как и в прозе, «течет одна и та же человеческая кровь»[169].