Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Когда Бодлер завершает свой ранний художнический манифест словами посвящения буржуа («…вам, буржуа, естественно, посвящается эта книга, ибо книга, которая обращена не к большинству, большинству и числом, и способностями, — бессмысленная книга»), он, конечно, ехидничает по поводу «естественности» и «осмысленности»: эти ценности, присвоенные большинством, редуцированы к плоской однозначности. Однако они не отвергаются начисто, иначе исчезло бы напряжение парадокса, а потенциал человеческого развития обнаруживается Бодлером не иначе как на грани парадокса. «Стихотворения в прозе» даже более последовательно, чем «Цветы зла», культивируют то экспериментальное отношение к жизни, от которого большинство «здравомыслящих» людей шарахается боязливо, в то же время испытывая к нему неодолимое — и, возможно, спасительное? — влечение. «Безвинных чудовищ», гротескных людей края поэт оценивает соотносительно с усредненной «нормой», которой сам и противостоит, и принадлежит, которую презирает, но непрестанно имеет в виду. Нравственный инсайт он связывает с усилием выбирать себя при ясном сознании несвободы и невозможности выбора. От этой упорной работы и читающему его стихотворения в прозе никак невозможно уклониться.

О пользе поэтических прогулок

Работа: ценность созданная и воспринятая.

Уильям Карлос Уильямс Патерсон[247]

«Поэт, выходящий на авансцену в лирике конца XVIII века, часто предстает перед нами как вольно прогуливающийся»[248], — подмечает современная исследовательница западноевропейской поэтической традиции. Преданность поэтов «прогулочной манере», коннотирующей неформальность, повседневность, гибкое соединение приватности самосознания и публичности присутствия, сохраняется и в дальнейшем — по-видимому, неслучайным образом.

В становящейся буржуазной культуре интерес к внутренней жизни, собственной и другого человека, воспринимается не только как этическая норма, но и как условие и ресурс личностного развития. Опыт опознается как ценность и широко вовлекается в отношения обмена. Но доступ к нему возможен лишь косвенный — отсюда нарастающий интерес к различным формам опосредования, в частности к языковым механизмам иносказания. Их и культивирует литература, предполагая со стороны читателя чуткость к выразительным потенциям речи, незапрограммированным традицией, способность к широкому интерпретативному маневру, к работе выведения (инференции) косвенных смыслов, саморефлексии, самовопрошания. Важно и то, что как товары в материально-коммерческой сфере, так же и тексты в сфере эстетической и схемы опыта в сфере этико-психологической пребывают в непрерывном обращении. И если автономия я, безусловно, ценима, то обособленность воспринимается как дефект и даже порок. Этому слишком распространенному пороку Бодлер противопоставляет бесцеремонную щедрость «священного блудодействия души» — свойство поэтов, а также основателей колоний, людских пастырей и иных героических «предпринимателей», которых беспокойный гений заставляет покидать пределы привычного, ближнего круга ради более «широкой семьи» (см. стихотворение «Толпы»). Возможность новой социальности (не совпадающей с утопическими конструкциями социалистов) обеспечивается ценой принципиально «неэкономного» и даже небезопасного предоставления себя стихии обмена. Этот жест и поражает нас больше всего в поэзии Уитмена и Бодлера. Поражает — хотя сегодня, конечно, куда меньше, чем полтораста лет назад, — и прозаизация поэзии, ее программное обращение к опыту «низкому» или усредненному и почти шокирующе подробному. В качестве «художественной» речь начинает осознаваться не за счет мелодической выстроенности, приподнятости стиля или украшенности слов, а за счет разнообразия модусов внимания к ним. «Современность» поэтической речи, — настаивал Бодлер, — определяется присутствием в ней «суггестивной магии» (magie suggestive)[249], то есть косвенной действенности (suggerer — sub + gerere = делать, производить, исполнять).