Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Эпистолярная практика, прежде доступная как способ выражения только женщинам высшего круга, в буржуазный век все шире осваивается средним классом. Письмо литератору — жест, как правило, экстраординарный — быстро становится почти банальным. Такое письмо очень нередко строится как воображаемо-устный, доверительный разговор с автором, то есть неким лицом, чей образ сконструирован в процессе чтения и уже поэтому располагается вне сетки готовых общественных установлений и предрассудков. Писатель оказывается един во многих лицах — и исповедник, и адвокат, и судья, и врач, и наставник. А главное, он — тот, чье владение словом дает повод и стимул к собственному высказыванию читателя.

Письма читательниц Бальзаку часто фиксируют реакцию на прочитанное, трудновыразимую и как раз в письме ищущую выражения. К примеру, молодая женщина, подписывающаяся мужским именем Жюль, так описывает свои впечатления от «Физиологии брака» (1829): «Ваша книга меня оттолкнула, вдохновила, возмутила, очаровала. Из всех — она самая глупая, самая остроумная, самая дурная, самая лучшая, самая дерзкая, самая почтительная, самая невероятная, самая истинная, самая непристойная, самая достойная, самая несправедливая и самая справедливая»[275]. Корреспондентка утверждает дальше, что могла бы написать целый том об испытанных ею противоречивых переживаниях, и позиция инкогнито-анонима такому излиянию способствует как ничто.

Письма дают также представление о двусмысленности контакта автора с читательницами. Можно сказать, что дамы читают «эгоистически» — для себя и про себя — и сами на эту вновь открытую возможность реагируют с восторгом. Многие воспринимают текст романа как побуждение рассказать собственную жизнь и, таким образом, выйти в пространство литературного обмена, куда более демократическое и гостеприимное, чем реальная общественная среда, полная ограничений, табуированных по умолчанию зон, остаточных сословных и гендерных преград. Очень характерно внимание читательниц к деталям, желание править их в сторону большего правдоподобия (точно ли, что к месту дуэли можно было доехать на четверней запряженном экипаже?) или большей справедливости (не стоит ли изменить кое-что в образе мадемуазель Гамар в «Турском священнике» и тем реабилитировать отчасти всех провинциальных старых дев?). Не менее характерны предложения собственного опыта как материала для творчества: «из всех женских характеров, которые я узнала по вашим романам, нет ни одного, подобного моему», а потому опишите и мои страдания; «возможно, вы знаете женщину и человеческое сердце, но многие подробности от вас ускользают»; «надеюсь, вам будет любопытно»; «если бы каждая из нас вам рассказала свой роман!»[276]. При этом нельзя не заметить, что «cлучаи из настоящей жизни» скроены по романному лекалу (общий типаж — молчаливо страдающая тридцатилетняя аристократка с нежной, непонятой душой). Не все читательницы одержимы писательскими амбициями, но каждая находит себя в персонажах и ситуациях романов, и все посредством их ищут контакта с чем-то важным для себя, то есть ассоциируют литературу с самореализацией. На глазах рождается «странный тип письма, который стремится приблизить текст к реальности, воспринимая реальность не иначе как на языке текста»[277].

Итак, Бальзак-романист восходит к славе как знаток, конфидент и защитник женщин, балансируя в этой роли на грани уважаемой литературы. Критика характеризует его опусы как легковесные, скандальные, сомнительные с точки зрения нравственности и вторичные литературно (продукт «стерномании» и «раблезиомании»), но через головы знатоков, настроенных скептически, молодой писатель обращается к читающей публике. Он работает в тесном контакте с нею и представляет ее в обоих смыслах слова: учится у своей аудитории, провозглашая ее своим наставником (maître), — зависим от нее — уповает на нее в своем упорном новаторстве. К. Муно-Англез, исследовав эпистолярное поведение читательниц Бальзака, приходит к выводу: «Женщины мелкобуржуазного слоя в XIX веке становились читательницами, не принимая и осваивая уже существующие модели, они последовательно изобретали себя как читательниц и одновременно изобретали новый литературный жанр, новые формы письма, определяющие для проявления потенциала и более широких слоев. Письмо и чтение служили обновлению социального опыта, его трансформации, его осмыслению». Таким образом, «мы присутствуем при встрече новых медиа, новой публики и новых авторов у колыбели литературного жанра» (романа), до недавних пор презираемого, но «на глазах» превращающегося в важный инструмент культурного самосознания[278]. В пространстве литературного вымысла, функционирующего по-новому, происходит взаимоизобретение писателей, по-новому пишущих, и читателей, по-новому читающих.

Опыт рефлексии: «Моби Дик, или Белый Кит» Германа Мелвилла

Истина метафоры — verité á faire.

Ханс Блюменберг[279]