Литература как жизнь. Том I

Творческая драма, которой я оказался свидетелем и участником: попытка издать роман автором, которому я многим обязан. Это – выправивший до удобочитаемости английский моих «Confessions» Джон Шеррилл. Даже записочки его сохраняю. Мой американский ментор одарен языком, по-моему, как Д. Г. Лоуренс. А что писательски значит Лоуренс, объяснил мне начитанный англичанин: «Лоуренс пишет Взошло солнце, и мы видим восход, будто никогда восходящего солнца не видели». Магия живого слова – этим обладает Джон. Любитель плавания под парусом, он начал писать для морского журнала, и его заметки тут же вызвали читательские отклики, у него образовался круг поклонников: пишет про такелаж и читается само собой, даже если сам ты большой воды не видел и не имеешь понятия о том, что такое «травить». Но одаренный живым словом оказался неспособен осилить целого повествования и взялся не за свой жанр, а редактора возле него не было. Когда у меня связи ещё сохранялись, сотрудник крупного американского издательства, по моей просьбе, согласился прочесть его текст, и Джон получил подробный разбор своего политического (!) романа с рекомендациями. Профессиональные советы сводились к одному: писать вы можете, но скомпонуйте, как следует, и пропишите текст по-настоящему. Если бы у Джона хватило терпения выполнить редакторские советы, он давно, я думаю, стал бы признанным прозаиком. Но Джон допустил ошибку, часто допускаемую: выбрал не свой материал. Что ему политика? Умея писать, писал не о том, о чем был способен написать: участь оставшегося сиротой после того, как в их дом ночью вломились грабители, прикончили родителей, но не тронули ребенка, лежавшего в своей кроватке. Джон подозревал, что отец был связан с торговлей наркотиками. Словом, готовый сюжет, а он взялся за политику. Надежды я не теряю. Вдруг ему напишется! Перечитываю его записки: «Зайду завтра утром». Могу и я это написать, но пишет Джон, и я вижу начало следующего дня.

Вот случай с классиком. Для «Библиотеки Всемирной литературы» я подбирал и комментировал произведения Киплинга и Оскара Уайльда[203]. Прочитав мое предисловие и примечания, довольно пространные, наш редактор со вздохом сказал: «Всё-то вы объяснили и ничего не объяснили». А как быть? Невозможно было произнести вслух причину суда над Уайльдом. Ничего удивительного: в это же самое время издательство Академии Наук в серии «Литературные памятники» выпустило «Цветы зла» Бодлера, и в комментариях не нашлось места для слова декадент. Но у англичан уже стала доступна пятьдесят пять лет пролежавшая под замком тюремная исповедь Уайльда. Из этого документа в своё время душеприказчиком писателя Робертом Россом была опубликована примерно половина под названием De Profundis («Из бездны»). Мой редактор согласился включить исповедь целиком. В этом выборе я не раскаиваюсь, но не перестаю размышлять, сравнивая целое с фрагментом. Вся исповедь Оскара Уайльда – на двести страниц письмо интимному другу, выяснение отношений, склочные дрязги, не картина человеческих отношений, а вываленные на бумагу чувства, какие попало. Между тем фрагмент – это литературное произведение общечеловеческого значения, смысл которого – конфликт таланта с толпой. В письме слова всё те же, тот же неподражаемый слог, способный лететь, паря над бумагой, но когда этим слогом сводятся личные счеты, читать тяжело и скучновато, и те же слова в границах фрагмента летят, выражая истину об искусстве. Роберт Росс, ограничившись отрывком, проявил понимание. Ему приходилось считаться с цензурой нравов, опубликовать весь текст означало попасть под суд, что и произошло с автором. Росс послушался профессионального совета, опытный советчик подсказал ему заголовок и высказал общую мысль: творец в цепях. Росс не тронул ни слова, как из ореха вылущил ядро, подтверждающее, что тюрьма, по словам Достоевского, может писателю пойти на пользу. Пространному исповедальному тексту на пользу пошли сокращения, сделанные редактором. Кто скажет, что полный текст интереснее, я бы ответил: «Другой интерес – познавательный, не читательский».

Авторская-редакторская-издательская история, которой мне приходилось заниматься, – Томас Вулф и его романы, в первозданном виде – тексты, неудобопубликуемые по объему и неудобочитаемые по композиции. «Томас Вулф – творение редакторов», – возник и некоторое время существовал стойкий слух, как всегда, с долей истины. У меня была возможность расспросить наследника семейной фирмы «Сыновья Чарльза Скрибнера», выпустившей первый, самый известный и лучший роман «Оглянись на дом свой, ангел».