Литература как жизнь. Том I

В Адельфи меня облекли нагромождением званий «ведущий… старший… именной…» и предложили читать курсы для программы Обязательного образования (Core Curriculum). Повезло с заведующим программой. Профессор физики Генри Анер (Henry Ahner), опытный специалист и неутомимый работник, положил передо мной список курсов на выбор. Взял я те же темы, над которыми работал в ИМЛИ: повествовательная поэтика, литература и политика, реализм и модернизм. Завкафедрой истории, профессор-советолог Роберт Дэвлин (Robert Devlin), у которого начались неполадки со здоровьем, попросил меня дочитать его курс по истории СССР. Роберт, соредактор энциклопедии нашей революции, даже опознал мою фамилию «А, – сказал, – эсер!». Курс вскоре остался сиротой: Роберт скончался. Моя нагрузка составила пять курсов: «История СССР», «Поэтика повествования», «Политика и литература», «Развитие эстетических представлений от Ренессанса до XX века», «Художественная литература о войне».

От раза к разу читал лекции общедоступные и, как положено, выступал на межуниверситетских конференциях с докладами и в прениях. Не переставал править свой мемуарный текст. Возобновилась связь с ИМЛИ, по факсу посылал сообщения для институтских конференций. В России стали появляться переиздания книг с моими предисловиями и комментариями, переиздания «беспошлинные», зато домашние. Шекспировский двухтомник, мной составленный и вышедший в Гослите, «пиратски» выпустили три частные фирмы. Жаль, без моего ведома, а то бы исправил пару неточностей в примечаниях. Опять оказался нужен нашим конникам всё в том же качестве – переводчика на съездах Международной Рысистой Ассоциации, там вращался среди воротил и вершителей бегового дела. Но с окончанием холодной войны и упразднением Двусторонней Комиссии закрылся передо мной путь на прежний уровень в академических кругах. Кроме того, продолжал действовать бойкот, объявленный после моей статьи в «Правде» о «Докторе Живаго», остракизм негласный, но, как по команде, единодушный и повсеместный на кафедрах русистики и советологии. Брат Сашка в письме, со слов нашего общего американского знакомого, который со мной раззнакомился, меня предупредил: «О тебе в Америке мнение плохое». Америка большая страна. К бойкоту не присоединились теоретики и библиофил Ирвин Т. Хольцман, сделавший делом своей жизни собрание всех изданий «Доктора Живаго», к своей коллекции Тоби присоединил черновик моей отрицательной рецензии.

Чтение газет и чтение лекций

«Ребята просто хотели порадоваться установлению демократии в России».

Упрек учителя после моего выступления в американском колледже.

«Демократические свободы развязали такие силы, о которых русские и не подозревали», – в начале 1990-х высказалась Елена Ханга в газете «США – сегодня». О каких русских говорила российская журналистка афро-американского происхождения? «Стало ясно», – тогда же утверждала Татьяна Толстая в журнале «Нью-Рипаблик», желая сказать, каким «продажным партаппаратчиком» оказался Горбачев». Это когда он, по её же словам, «утратил всякое значение»[310]. А пока значение он имел, ясности не было?

Не стало, а было ясно многим русским с самого начала, но об этом, в отличие от Елены и Татьяны, мало кому выпадала удача высказать свое мнение на Западе. В «Московском литераторе» редактор Николай Дорошенко повторял из номера в номер, что перестройка совсем не то, за что выдают её Горбачев с Яковлевым. Писательскую многотиражку заметили гиганты зарубежной прессы, однако, навесив Николаю ярлык «консерватора», слова ему не предоставили.

Не знаю, был ли у кого-нибудь из критиков перестройки случай поведать миру своими словами о существовании альтернативной версии горбачевских деяний, но что я читал, то было передано через посредничество Дэвида Ремника. Автор книги «Надгробие Ленину» передавал слово в слово сказанное ему противниками Горбачёва, но, по правилам плюрализма, сообщал о неприятии Горбачева как об одной из многих точек зрения: кто, мол, думает о горбачевских реформах так, а кто иначе. На самом же деле о Горбачеве по-разному, если и думали, то лишь поначалу, а к тому времени, когда о перестройке стал писать Ремник, ставший главным редактором журнала «Нью-Йоркер», беспокоились о том, что из затеваемого Горбачевым получится. Раздавались даже западные, пусть редкие, голоса, говорившие о существе у нас происходившего: «Реформы выгодны тем, кого, надеется народ, сбросят, – всё той же коммунистической элите»[311]. Большей же частью проскальзывали признания fait a compli, уже совершившегося: «С учетом советского наследства нельзя представить себе, чтобы формированием капитализма не руководила прежняя номенклатура»[312].