Литература как жизнь. Том I

Среди Олин-профессоров был и уже занесённый в энциклопедии историк экономической мысли Роберт Хейлбронер. «Мыслители от мира сего», его книга, вышедшая ещё в пятидесятых годах, произвела эффект откровения, вроде книг Бахтина о Достоевском и Рабле. Бахтин открыл разноречивые голоса в одном-единственном слове, Хейлбронер показал: происходящее в обществе – в природе данного общества.

В профессорском кафетерии ученый патриарх в обеденный перерыв, по требованию ректора, проводил своего рода симпозиумы, что, как известно, значит беседы за пиршественным столом. Пировать мы не пировали, но беседовать беседовали. «Скажите, – однажды обратилась к Хейлбронеру участница наших встреч, – что же все-таки имел в виду Маркс, когда говорил, что он не марксист?» Старик глянул на меня как на верующего марксистского исповедания и, поскольку смысл высказывания неясен, с понятной неуверенностью произнес: «Думаю, превращение марксизма в догму». Лифшиц толковал иначе, но затевать дискуссию было неуместно.

Кроме занятий, нам полагалось выступать с публичными лекциями. Выступил и Хейлбронер. Вскоре вышла его новая книга «Перспективы на будущее», и стало возможно им сказанное прочитать и проверить, правильно ли я его понял[316]. Одна из намеченных перспектив предполагала продление сроков образования. Зачем? Иначе молодёжи нечем заняться – рабочих мест уже нет, а станет ещё меньше, поэтому надо учиться, учиться и учиться. Разумеется, то была наименее реальная из перспектив, но самая мысль о подобной возможности меня поразила. Выходит, дольше учиться станут не ради того, чтобы набраться больше знаний, а за ненадобностью знаний. Идея обратного прогресса заставила меня вспомнить наши кремлевские звезды, светившие днём ярче, чем ночью: иначе, при солнечном свете, красные звезды казались бы черными. Парадоксы универсальны и не знают границ! Прогноз Хейлбронера, словно вспышка, осветил неудобства, которые я испытывал в Колледже Нассау, общаясь со своими студентами: их загнали в аудитории силком, ибо кроме учения, больше никаких занятий для них не было. Что почтенный ученый предсказывал, с тем я сталкивался каждый день. Многие из моих студентов, здоровые молодые ребята, вместо того чтобы изучать поэтику повествования, охотнее, я думаю, дробили бы камень на дорогах или занимались слесарным делом, но в дорожных рабочих или слесарях не испытывалось острой нужды, а для студенток сферой деятельности оказалось обнажение. Открылось мне это случайно.

Во время лекции одна студентка разговаривала по сотовому телефону, и на мой вопрос, станет ли она вести телефонные разговоры на работе, получил ответ: «Конечно!» Что же у неё за работа такая? Прогуливает собак, владельцы которых впали в немощь, а собакам телефонные беседы не мешают. В конце семестра, когда студентка сдавала курсовую, я, между прочим, у неё спросил, продолжает ли она заниматься собаковождением. «Нет, – отвечает, – зарабатываю стриптизом». По правилам политической благопристойности не принято обнаруживать своих эмоций, но легкая тень, вероятно, моё чело все-таки омрачила и едва заметная судорога всё же исказила мои черты, потому что последовал совершенно деловой вопрос моей (совсем неплохой) студентки: «Разве вы не знали, что многие из нас работают в порнобизнесе?»

Ах, вот почему с девичьих лиц не сходило выражение томления и муки, когда я, прилагая все свои педагогические навыки, пытался донести до них отличие внутреннего монолога от потока сознания! В Адельфи ребятам, прослушавшим мои курсы «Политика и литература», «Смена средств изображения от Ренессанса к Модернизму», удавалось устроиться в автомеханики, и если мне требовалось починить шину или карбюратор, я имел преимущества привилегированного клиента. Один из моих студентов, сумевший выслужиться до управляющего бензоколонкой, сказал: «Какой же у вас был интересный курс!». А на вопрос, что за курс ему понравился, ответил: «Не помню».

Из студентов всех трёх учебных учреждений многие отличались тем, чего от них, американцев, я никак не ожидал: они оказались антиподами Джека Лондона. Не слыхали об американце, как я думал, общеизвестном и образцовом, о том всемирно прославленном, который говорил, что чтение и труд сделали его человеком. А студенты, как только это от меня услыхали и раскусили, в чём суть, и сразу же заняли анти-джек-лондоновскую позицию. «Зачем же, профессор, мне жопу драть и напрягаться, когда у меня всё есть?» – сказал студент, специально оставшийся после занятий, чтобы приватно вправить мне мозги. «Всё», им перечисленное, включало телевизор, диван, и чтобы с дивана не вставать, дистанционный контроль, пару бутылок пива и, само собой, бабу, по-нашему, по культурному, подружку. Поразила меня убежденность, с какой студент внушал мне свои требования к жизни. Автобиографическое эссе Джека Лондона «Что значит для меня жизнь» переводил мой отец, текст я знал наизусть, и новейшая вариация на ту же тему меня потрясла.