Литература как жизнь. Том I

Советолог-русофил Роберт Девлин, коллекционировал советские плакаты. Из его коллекции, после его безвременной кончины, ко мне, вместе с некоторыми книгами, перешёл американский плакат времен военного советско-американского союзничества. Плакат мы поместили на выставке: наш улыбающийся солдат тёркинского типа и надпись по-английски: «Твой друг – сражается за свободу!». Этого борца за чью-угодно свободу, кроме своей собственной, по возвращении на родину, если он уцелел, ждала реальность, отразившаяся в стихотворении Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату…», в поэме Александра Твардовского «Теркин на том свете» и в рассказе Шолохова «Судьба человека». А жители тех стран, за чью свободу сражался их «друг», стали изображать его в обличье скота из политической сказки Джорджа Оруэлла.

После выставки я повесил плакат у себя в кабинете, и каждый день на меня смотрело лицо нашего борца за всеобщую свободу. В том же кабинете, где на стене висел доставшийся мне плакат, ставил я на полку новые книги о войне, написанные так, словно без наших солдат обошлись, что в борьбе за свободу, что за победу. Словом, не любят нас. Мы и сами себя замалчивали. Советский Союз – единственная из стран, снабжавшая Америку человеческими ресурсами (какими ресурсами!), для которой соотечественники за пределами СССР не существовали. Италия, сплавляя за океан бедняков и теноров, получала прибыль, русские, имя собирательное, включающее, согласно иммиграционной политике, людей всех национальностей из нашей страны, первые среди эмигрантов с высшим образованием и наипоследние пасынки Родины. «Неуважение себя», как выражался Розанов.

В шестидесятых годах символом нашей американской неприкаянности стал для меня в Нью-Йорке магазин русского издателя и книготорговца Николая Николаевича Мартьянова. Большой магазин на Пятьдесят пятой улице, в центре большого города, забитый до потолка книгами на русском и совершенно пустой, не считая сидевшего, не шевелясь, за столом старичка-сотрудника, чей ветхий костюм говорил о крайней бедности. В магазине, шаря по полкам, пробыл я почти целый день. Ровно в час закрытия старичок всё так же безмолвно поднялся и не прощаясь ушёл, а посетители так и не появились. В ту пору, судя по русской зарубежной прессе (Николай Николаевич тогда же снабдил меня газетами gratis, даром), наши бывшие соотечественники, следуя старинному, установившемуся у нас со времен Древней Руси правилу бития своих ради устрашения чужих, грызлись между собой и существенной роли в американской политике не играли.

Вернувшись после первой поездки из Америки домой ещё до того, как нахлынула так называемая «третья» (фактически четвертая) волна, получил я письмо от супруги Сикорского. Она рассказывала, как Игорь Иванович к ней зашел прочитать мое письмо, а письмо было послано на старом бланке журнала «Мотор», в котором мой дед в 1913 г. поместил интервью с ним. Елизавета Алексеевна писала: «Вы своим знакомым американцам скажите, какие они милые люди… Не забудьте сказать американцам, какие они милые», – в частном послании звучало как рефрен, очевидно, в расчете на любопытствующих почтмейстеров не только на нашей стороне океана. Супруга выдающегося американского авиаконструктора, однако русского, поэтому – ешь да чувствуй! Снимавшийся в Голливуде, английский актер русского происхождения, Питер Устинов однажды, пусть в шутку, изображал стоящего на задних лапах пса. У Михаила Чехова прошли школу американские актёры, ставшие суперзвездами сцены и экрана, сам же Михаил Чехов получил возможность сниматься благодаря поддержке Рахманинова, но даже знаменитому музыканту протежирование соотечественнику (тоже с именем) стоило немалых усилий. Такие ученые, как Карпович и Ростовцев, вели курсы в первостепенных университетах, издавали капитальные труды, Питирим Сорокин создал свое направление в американской социологии, и тем не менее наши научные светила помнили, что они в США из милости. Крупные, принадлежавшие ко второй волне, учёные, покинувшие Россию или из России выдворенные, но в Америку не приглашённые, чувствовали себя (судя по их переписке) в положении приживал, сидящих за общим американским столом где-то скраешку. Сын Вернадского, историк, в письмах жалуется, что ему приходиться мало получать и много работать. Девятнадцать лет он в Йельском Университете числился не профессором, а сотрудником, не входил в преподавательский состав, профессорствовал на «последней прямой» десять лет перед уходом на пенсию.