Литература как жизнь. Том II

На неполноте наших биографических сочинений мы с американским биографом русских классиков сошлись. Воспоминания Лидии Авиловой, влюбленной в Чехова (не без взаимности) опубликованы с купюрами. «Если бы удалось мне увидеть рукопись Авиловой, я бы включил новые сведения во второе издание моей чеховской биографии», – говорил Симмонс, полагая, что сближению Чехова с женщинами, а также замужеству его сестры мешало нечто, что в указателе к новому изданию чеховской биографии, написанной американским русистом, следовало поместить на «и», прямо говоря, инцест.

Прежде чем помогать Симмонсу в его изысканиях, я стал расспрашивать специалистов. Наши институтские чеховеды на такой вопрос ответа не имели. Когда к нам приехал Симмонс, они ещё не касались некоторых житейских обстоятельств, хотя, например, знали, почему Чехов, объехав чуть ли не полсвета и думая ехать ещё дальше, вдруг повернул домой: не хватило средств следовать по намеченному маршруту или… Сотрудники Чеховской группы даже лечебные рецепты найдут, но ничего такого не пожелает слышать Михаил Борисович Храпченко. Сколько бы ни предъявляли ему медицинских справок, академик-секретарь Отделения языка и литературы не разрешит доискиваться причин преждевременного возвращения и своей рукой вычеркнет ночь любви, проведенную Чеховым на берегу Индийского океана, а затем запечатленную со всей живостью чеховским пером. Члены редколлегии будут его молить, упрашивая оставить снятый текст в томе чеховской переписки, однако останется неприступен глава советского литературоведения.

А что сказал бы наш шеф, который сам излишествам не придавался, курева не выносил, хмельного не терпел, и раз в жизни, занимая пост Председателя Комитета по делам искусств, запьянел в присутствии Сталина по требованию Берии, после чего тут же отключился, потеряв сознание, а когда пришёл в себя, его бережно поддерживал Ворошилов. Что бы Михаил Борисович сказал, услыхав, в чем состоят истинные интересы нашего первейшего идеологического врага?

Озадачил меня ответ сотрудников чеховского музея-усадьбы в Мелихово, когда я им задал вопрос, есть ли основания думать, как думает Симмонс. «Вас отсюда выдворят, если вы будете об этом спрашивать. Наш директор платонически влюблен в Марию Павловну», – такой я получил ответ. Иначе говоря, не правда или неправда, а не надо и доискиваться. А ведь надо бы задуматься (уж если думать) и над пушкинским отношением к сестре. Была ли l’amour de son soeur ещё одним «подражанием Байрону», как было, по словам нашего поэта, его намерение заняться верховой ездой.

Ныне не выдворят и даже ещё порасскажут, но как? Раньше нельзя было узнать, чем же классик болел, теперь, что ни биография, то обвал клинических сведений. Первым делом, говоря о Толстом, вместо «зеркала революции», упоминают венерическую заразу, подхваченную великим писателем в молодости. Упомянуть – почему не упомянуть, но зачем? Телефонная книга нужна, чтобы узнать номер телефона, однако из телефонной книги нельзя узнать характер человека, который телефоном пользуется. Биографии, представляющие собой скопище фактов, нужны наряду с академическими полными собраниями сочинений для специалистов.

Подобием такой хроники представляет собой труд секретаря Толстого Н. Н. Гусева, продолженный Л. Д. Громовой-Опульской. «Материалы к биографии» – так называется двухтомник, незаменимый для справок, но с читательской точки зрения – пропедевтика, обещание биографического описания. Жизнеописания Толстого Николай Николаевич на себя не брал.

Если Юрий Дружников назвал пушкинский характер «вздорным», то такова summa summarum впечатлений друзей и недругов, мужчин и женщин, лиц официальных и случайных, отзывы отвечают такому впечатлению, ханжеством было бы это отрицать. Но впечатление – не определение. Однако Юрий Дружников дал определение, назвав Пушкина холериком, а новейший биограф называет невротиком.