Литература как жизнь. Том II

После бегов и ресторана Симмонс чувствовал себя окунувшимся в нашу жизнь. Какие бы разговоры он прежде ни вел без моего посредничества, советолог оставался на обочине. Запросы у него были скромные. Интимные подробности! Новый человек! Сравнить ли со скандальной ситуацией перестроечных времен? Не старомодный, благорасположенный к русским, занятый тайнами из частной жизни наших классиков и взглядами московских таксистов на человека коммунистической эры, находившийся на подозрении у сенатора

Маккарти профессор, нет, движимый идеей уничтожения СССР ненавистник будет допущен к секретным политическим документам. Открыли чужим, что скрывали от своих. Допуск противника, куда мы и не мечтали заглянуть, – угрожающий треск почвы, разверзающейся при землетрясении. Трещины, начиная с той, что между идеологией и литературой обнаружил Симмонс, бежали по всей нашей земле. Их не хотели видеть, и не было, кроме подкручивания гаек, других скреп, были послабления, они только разлагали и расслабляли.

К закрытым материалам ненавистника допустила заведующая архивом. Её на общем собрании в Институте стали прорабатывать, и она вымолвила со слезами: «Разве допустила бы я по своей воле?» Чья была воля, спросить не решились, но как же так, велят и прорабатывают? Левая рука не знала, что делала правая? Очевидно, левая и правая тянули в разные стороны. Глава американского проекта по изданию советских партийных документов, допущенный, когда нас придерживали, не только издал наши секретнейшие архивы, но выпустил воспоминания о том, как ему это удалось. Мемуарист поёт хвалу Александру Николаевичу Яковлеву, «истинному интеллектуалу», своей властной поддержкой он обеспечил успех проекта[155]. Держать своих и пущать чужих – чтобы безнаказанно давать жандармско-либеральные директивы, безусловно, требовался, интеллект самого высокого уровня. Симмонс пожимал плечами, наблюдая, как с помощью дырявых словно решето запретительных мер создавали мы прославляемых на Западе мучеников, но чтобы коммунистическая власть подрывала саму себя – такая ситуация поставила бы отца советологии в тупик.

На последнем Конгрессе советологов директор Гуверовского института революций, гражданских войн и мира, Александр Далин, сын известного меньшевика[156], не лучше завархивом, попал в проработку, отвечая на вопрос, почему проглядел он Горбачева. На том же Конгрессе с докладом о советской экономике выступал сотрудник Центрального Разведывательного Управления, он сообщил, что Михаил Горбачев получил устойчивую экономику. Маршалл Голдман говорит, что ЦРУ завышало наши промышленные успехи, чтобы оправдать расходы на свою деятельность, допущение советолога историки проверят, но участники конгресса, подобно персонажам «Вишневого сада», будто и не слышали. Им было не до нашей экономики, они решали, кто будет нами управлять после Горбачёва. «А как же Горбачев?» – спросил я сидевшего рядом. Он махнул рукой: «Горбачев – это свингмен». Я проверил: жаргон баскетбола, игрок, не имеющий позиции, играет, где потребуется. Тут стали допрашивать Далина, взялись с пристрастием у него добиваться, как мог глава учреждения, где изучают социальные катаклизмы, не предвидеть грядущего краха СССР, и директор Института войн и революций воскликнул тоном нашей без вины виноватой заведующей: «Кто же мог себе представить, что во главе Коммунистической партии окажется пошедший против своей собственной партии?!» Называемое перестройкой было проектом приватным, в интересах узкого круга.

«Россия, пожалуй, более чем какая-либо из великих европейских держав, в течение многих веков была открыта для всепроникающего влияния со стороны своих многочисленных соседей».

Эрнест Симмонс. Английская литература и культура в России. Гарвардский университет, 1935.