Литература как жизнь. Том II

«Однажды, – говорил Симмонс, – в награду за её откровенные истории о черном рынке я решил тоже рассказать что-нибудь для неё интересное». Учитывая её валютный опыт, заговорил он о своём житье-бытье в Париже, а хозяйка: «В каком Париже?» Город, говорит Симмонс, во Франции. «Какой Франции?» Ну, как же, страна в Европе. «Ага», – услышал он с соседней кровати, но, повернув голову, благо разделявший их полог был низок, прочёл у хозяйки в глазах: «Какая ещё европа?» Эта баба переводила фунты во франки, марки в гульдены, песо в доллары, а всё это вместе взятое в рубли и наоборот и без малейшего труда. «Русские люди! Ах, эти русские люди!» – приговаривал советолог.

«На стенах обширной столовой в доме Толстого в Ясной Поляне висят многочисленные потемневшие, писанные маслом портреты его предков».

Эрнест Симмонс, Лев Толстой, Лондон, 1949.

Я тоже делился заветным с профессором Симмонсом. Вообще был откровенен, понятно, не говорил всего, что думал (совершенная искренность отчуждает людей, как сказал Ницше), но говорил лишь то, что в самом деле думал. Например, почему среди перемен, замеченных им в Ясной Поляне, вокруг могилы Толстого, вопреки собственной воле писателя, появилось ограждение? «В жизни! В жизни ничего подобного не слышала!» – восклицала супруга Симмонса. Живой персонаж из «Нашего городка», она, видно, не испытала на своём веку ничего хуже неприятности пить слишком слабый или чересчур крепкий кофе. Слушателя, столь неискушенного, удивить было нетрудно, но перед самим Симмонсом я выглядел уже не столь бывалым. Он Ясную Поляну впервые увидел еще когда снимал кровать у фарцовщицы. И стал он прижимать меня расспросами «А седло?» Он где-то читал, что толстовское седло пропало. «Я прекрасно помню это седло, – говорил Симмонс. – Где оно? Ведь это по вашей части». Непрошенные фашистские гости, прийдя в Ясную Поляну, вели себя варварски, но кто взял седло? Думать о том, что кто-то утащил толстовское седло, было тяжело. Но Симмонс сказал, что и фамильных фотографий на стенах стало меньше. Допустим, седло захватили фашисты, кто же унес фотографии?

Переводя разговор с неприятных пропаж на другое, я Симмонсу рассказал, как особым образом очутился в Ясной Поляне. На краю Куликова поля прочёл лекцию о Шекспире, пробрался в Прилепы (бывший конный завод Бутовича), там дали мне беговые дрожки, и покатил я в Ясную тем же манером, как навещал соседа Оболенский, со слов которого Толстой, в жизни не видевший барьерных скачек, создал в «Анне Карениной» эпизод, незабываемый и невероятный.

Вот чудо искусства! Сломать хребет у лошади, как описано у Толстого, невозможно, однако принимают толстовское описание за неотразимо-правдивое даже чемпионы верховой езды. Комментаторы и редакторы собрания сочинений Толстого мне возражали, будто сломать спину лошади можно. Ссылались комментаторы и редакторы на авторитет Александра Невзорова. Когда ажиотаж гласности поутих и рейтинг его популярнейшей программы «Шестьсот секунд» понизился, чемпион телевидения взялся за конную дрессуру. Но когда с предложением объясниться я обратился к нему, он отказался со мной разговаривать и через секретаря посоветовал обратиться к некоему англичанину. К англичанину обращаться я не стал, потому что спрашивать у него было не о чем. Ведь вопрос не в том, может ли лошадь сломать спину, нельзя сломать лошадиную спину там и так, как описано у Толстого.

О невозможности созданного в сцене скачек Толстым услышал я в студенческие годы от начальника конно-спортивной школы «Наука» С. И. Иванова. «Четыре сросшихся позвонка, на которых лежит седло, – объяснял Сергей Иваныч, – бейте по ним обухом топора – не перешибёте». Причем, Толстому, через судившего скачку Оболенского, стало известно, что было просто падение. Однако с каждым очередным вариантом Толстой отступал от достоверности к «волшебному вымыслу». Писатель создал вторую действительность, которая получилась убедительнее первой. У кого из пишущих такого чудесного впечатления не достигается, значит, это не писатель.

У Толстого результат: едва заметное движение, которым будто бы оказалась сломана спина лошади. Толстому нельзя не верить, верят всадники, чья жизнь прошла в седле. Мой отец в молодости брал уроки верховой езды в манеже «Осовиахима», он мне говорил, что опускался в седло с величайшей осторожностью. А когда одного из конников наивысшего класса я спросил, почему же он верит невероятному описанию, последовал ответ: «Искусство!». Так действует способность творческая, и сам Толстой советовал особую способность ни с чем не путать. Желая объясниться с читателями «Войны и мира», он признал, что в историософию он впал от неспособности то же самое выразить силой искусства.