Литература как жизнь. Том II

«Выходит, все там работали?» – задаются вопросом рецензенты одна за другой выходящих книг о вовлеченности западной интеллигенции в разведывательную деятельность. Ещё в университетские времена, в 50-х годах, на факультете собрался синклит, филологи, каких мы слушали, читали, изучали, и среди них – француз-славист Андре Мазон. «Старый Лис», – назвал его Роман. Наша профессура догадывалась: переводя «Слово о Полку Игореве» на французский, «Лис» выполнял и другие функции, по ненаучному ведомству. У американцев литературоведение и все гуманитарные науки большой политической роли не играли. Финансирование русистики и советологии ради разведывательных целей оставалось слухом. Но в 1975–1976 гг. на заседании Конгресса США был заслушан и затем опубликован доклад, в котором указывалось: «ЦРУ создало сеть секретных связей, в которую оказались вовлечены сотни университетских профессоров»[157].

Профессора литературы и раньше бедствовать не бедствовали, но всё же ютились на политических задворках. Так продолжалось до тех пор, пока, по идее Симмонса, не нашлось им места в рядах участников конфронтации сверхдержав. В пору приезда к нам Симмонса я оказался наслышан о шпионаже ещё в допотопном виде. Доверявшая нам секреты завкадрами рассказывала: зарубежным литературоведам приходится брать на себя двойную нагрузку, играть несвойственную людям науки роль, и после занятий в библиотеке или архиве лазать по заборам с целью обнаружить объекты, далеко выходящие за пределы их компетенции. Мало этого, когда с этих заборов их снимали, им приходилось уезжать, расставаясь с редкими книгами и уникальными рукописями, в результате страдали их профессиональные интересы. Симмонс с таксистами беседовал, но по заборам не лазал, зато канадского специалиста по Лескову выслали после того, как обнаружили его с фотоаппаратом в руках возле предприятия, огражденного колючей проволокой. Положим, я и сам видел уже в середине 80-х годов, как американский писатель, человек утонченный, эстет, фотографировал наши помойки, но, я уверен, художник слова стремился запечатлеть эти объекты ради живописности.

«В напряженную, полную конфликтов атмосферу 1960 – 1970-х годов вторглась ученая революция».

Дэвид Энгерман. Знай врага своего.

Научно-техническая революция преобразила разведку. В эпоху космическую не то что баллистические ракеты, а гусей, ковыляющих через дорогу, стало возможно обнаружить из межпланетного пространства. В журнале «Тайм» видел я сделанную из космоса фотографию троллейбуса, на котором я обычно добирался из дома на Большой Полянке до Института на Воровского. Нельзя сказать, пятый или восьмой троллейбус, но, точно, мой маршрут. Возможно, они там, в Америке, могли разглядеть в троллейбусе и такого гуся, как пишущий эти строки.

Стало ненужно объяснять надобность тщательного чтения русской прозы и поэзии, как это приходилось делать Симмонсу. Компьютерная техника извлекала данные для разведки из научных занятий художественной литературой. Оправданий уже не требовалось, зачем литературоведам американским и советским проводить совместные симпозиумы. Даже администраторы гостиниц сознавали, до чего необходимо изучить русско-американские литературные связи. «Вы не хотели бы остаться в нашей стране?» – каждый раз при выписке радушно спрашивали меня. («Вы когда уедете?» – с окончанием холодной войны спрашивали не только в гостиницах.)

В труде «Холодная война на культурном фронте. ЦРУ в мире искусства и литературы», вышедшем в самом конце ХХ века, я насчитал дюжину людей, с которыми имел дело по мере разработки наших совместных проектов[158]. Некоторые из них были склонны нас третировать как ставленников режима, партийных пешек и клевретов КГБ. Иных уже нет, другие отрицают свою причастность к той деятельности, за которую получали деньги. Допустим, получали, но понятия не имели, что это за деньги, откуда поступают! Положим, знали, ну и что из этого? Разве им приказывали думать или говорить так – не иначе? За те же деньги они выражали сугубо свои взгляды и убеждения!

Свои не свои, приказывали или нет, но как-то так получалось, что независимые взгляды совпадали с государственной политикой страны, оплатившей поездку свободно мыслящих писателей, критиков и литературоведов в нашу страну, где они высказывали свои независимые взгляды. «Политикой мы не занимаемся», – уверял меня американский издатель, получавший государственные субсидии для выпуска книг Троцкого, Черчилля и «Политического словаря». А мы были мучимы сознанием своей несвободы.