Литература как жизнь. Том II

Мотивы вычеркиваний, предложенных директором в моем варианте нашего доклада, открыл мне его заместитель, как сказочный верный Личарда всех директоров. «Вы ше толкаете нас в объятия КГБ», – упрекнул меня Родионыч, перейдя на обращение официальное, но, как всегда, спокойно и миролюбиво. Значит, записали бы нас в шпионы?! Пока приходил я в себя после ошеломляющего упрека, Щербина, пришёптывая, продиктовал, что написать вместо моего абзаца, и звучит в моей памяти незабываемый голос: «Воорушшенные передовой маркшиштко-лениншкой методологией, советшкие литературоведы в ходе оштрой дискуссии ш нашими идеологичешкими противниками неуклонно проводили линию на укрепление мешду-народной разрядки во имя мирного сосушшествования между нашими штранами и торшшества коммуништичешких идей».

Моим начальникам изменило политическое чутье? Чутье подсказало им избегать определений. Люди с огромным опытом воздерживались называть вещи своими именами даже в документах для внутреннего пользования. Ветераны Отечественной не струсили, убедившись, что зарубежная славистика находится под крылом у военно-воздушных сил. Не заокеанская опасность их пугала. Страшила необходимость сообщать, куда следует, там спасибо скажут, но из объятий своих не выпустят, и будешь ходить в штатском. Однако ведь есть и другие инстанции! Не станем бросаться в цепкие объятия Лубянки, но разве лишь на Лубянской (бывш. Дзержинского) площади интересуются называнием вещей своими именами? Ведь на Старой площади… Включился Бердников. Бывший консультант Брежнева, чтобы дать мне представление о том, что происходит на Старой площади, придал своему лицу выражение морды Молоха, сделав наглядным, как злое божество пожирает свои жертвы живьем.

Вдруг вскоре он же, Бердников, вызвал меня и велел: «Восстанови! Сотрудник у соседей арестован как шпион». Соседями нашими был ещё один исследовательский институт. Восстановить вычеркнутое было недолго, но поздно. Сотрудник, американист, сопровождавший Ельцина в США, успел стать героем дня и, давая телевизионное интервью, ответил на вопрос, зачем же будущий глава нашего правительства уже успел съездить на поклон в Белый Дом.

С Ельциным столкнулся я лицом к лицу в Американском Посольстве: походил на человеческих размеров надувную куклу.

Ответ его сопровождающего я запомнил: «Соединенные Штаты сейчас координируют процесс демократизации в мире». А мы-то? Мы! Мы координировали издание переписки Толстого с американцами, которые доискивались у русского писателя, как жить по-божески.

Международный скандал как полемический прием

«Роман “Доктор Живаго” был Дмитрием Урновым низко оценен на страницах “Правды”, скорее, по мотивам политическим чем литературным. […] Ему и досталось от других критиков на страницах той же “Правды”».

Уолтер Лакиер. Долгий путь к свободе. Россия и гласность. Нью– Йорк, Издательство сыновей Чарльза Скрибнера, 1989.

Мне действительно досталось от поклонников Бориса Пастернака, но, упомянув мою рецензию, Уолтер Лакиер, по его словам, мне сказанным, рецензии не читал, судил по откликам и вынес впечатление, о котором и сообщил – мотивы политические[164]. Мотивы у меня были какие угодно, только не политические, хотя бы потому, что отжили прежние приемы политического осуждения под видом литературной критики, я же к таким приемам никогда не прибегал и дождался времени, когда стало возможно написать, следуя своему читательскому впечатлению: просто слабый роман. Рецензии моей старались приписать политический смысл и даже характер политического доноса. Приписывали мне и карьеристские мотивы: обругал “Доктора Живаго” – стал главным редактором. Так писали в свободолюбивом журнале, не зная или не желая знать хронологии: сначала решение о моем назначении – моя рецензия потом. Делая из меня пособника официоза, не учитывали или не хотели учитывать, что назначал меня официоз, горой стоявший за Пастернака, и тот же официоз со временем засомневался, стоило ли меня назначать.

Когда-то от Симмонса я услышал: «Я не говорю, что “Доктор Живаго” – это вторая “Война и мир”». Действительно, как ни дорожил Симмонс дружбой с экс-рижским философом Исайей Берлиным, он разошелся с ним по поводу «Доктора Живаго», не считая нужным политически использовать роман, который не был произведением, достойным стоять рядом с «Войной и миром». В печати Симмонс своего мнения, по-моему, не выражал, но слишком он был ученым, чтобы валять дурака, играя в политические игры. О романе мы с ним не спорили, однако он меня настойчиво спрашивал: «Зачем вы из Пастернака делаете мученика?». Ответа я не знал, но статью писал, мысленно продолжая беседовать с профессором Симмонсом.