Литература как жизнь. Том II

Положим, когда инициатива не исходила от собратьев по перу? От кого исходила инициатива, когда травили Булгакова или Платонова? Травля вызывает результат обратный, если жертве сочувствуют, а сочувствующие в своих мнениях солидарны и хорошо организованы. У Булгакова с Платоновым не нашлось достаточно сочувствующих, за Пастернака поднялась целая среда. Уж почему у нашего руководства в случае с «Доктором Живаго» не хватило ума опубликовать роман своевременно, чтобы вскоре он оказался благополучно забыт, того постичь пока невозможно. Опубликованный роман, я думаю, был бы убит первой же рецензией, стоило заказать её, скажем, Владимиру Алексадровичу Архипову, блеснувшему статьей о книге Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Читатели и без подсказки испытали бы разочарование. Но сдали нервы – Шолохов признал, имея в виду принимавших оргмеры. Не уточнил, у кого именно сдали.

Известно, судьбу романа решало высшее руководство страны, и не нашлось наверху никого способного понять: не запрещение, а разрешение принесло бы «Доктору Живаго» незамедлительную и безболезненную смерть. Опубликованные, хотя бы и «секретные», документы о многом умалчивают. Не знаем, что без бумажки часами говорил Хрущев после или по поводу своего доклада о культе личности, точно также, возможно, не узнаем, что творилось в коридорах советской власти, когда там обсуждался вопрос о «Докторе Живаго». Там велись разговоры, раздавались телефонные звонки, неофициальные разговоры и доверительные звонки, их нет в секретных бумагах, а играли они в судьбе романа роль не менее значительную, чем все, что попало в секретные бумаги, и в секретные бумаги, насколько я могу судить, реальные причины строгих проработок и постановлений обычно в печать не попадали. Так было с романом Хемингуэя «По ком звонит колокол», так могло быть и с «Доктором Живаго».

Некоторых участников антипастернаковской кампании я знал. Прежде всего основного из них, Алексея Суркова (его «Землянка» как песня, я думаю, переживет времена, когда умрут целые творчества; петь будут, разумеется, на свой лад, как уже сто лет, не зная автора, поют «Гори, гори, моя звезда…», а какие стихи Пастернака, помимо корпоративного союзничества, в будущем станут заучивать и читать наизусть, не берусь угадывать). В истории травли Пастернака Суркова изображают не то что инициатором, а прямо-таки сорвавшимся с цепи зверем, жаждавшим пастернаковой крови. На самом же деле ни кровопийцей, ни держимордой по складу своему Алексей Александрович не являлся. Конечно, он был групповым борцом, это он некогда на учредительном писательском съезде первым задиристо выступил против Бухарина. С годами он выдвинулся в лидеры СП и возглавлял антипастернаковскую кампанию по принципу «Назвался груздем – полезай в кузов». Против романа и его автора выступал, положим, тоже с пылом, но прежде всего по положению. Положение обязывало: глава Союза писателей. Почему Сурков не объяснил кому следует, что в самом деле думал о романе, который с его точки зрения был относительно безвреден? Уж он-то лучше кого бы то ни было понимал, что карательные меры принесут больше вреда, чем пользы. Но кому руководитель СП мог и должен был это объяснять?

Однажды Алексей Александрович имел доверительный разговор с моим отцом, он хотел привлечь его к работе в Иностранной Комиссии Союза. Это не состоялось, но поговорить по душам – поговорили о возможности политических послаблений, надобность которых была, казалось бы, очевидна. Однако в назидание отцу Сурков рассказал ему историю из своего опыта. Выступал он с высокой трибуны, за спиной у него сидел правительственный президиум. «Попробовал я о послаблениях заикнуться, – говорил Сурков, – и хребтом почувствовал подувший на меня леденящий холод». Больше об этом он уже не заговаривал публично и отцу советовал не делать попыток в том же направлении. Таков на моей памяти еще один пример того, как неглупый, понимающий обстановку человек сложил оружие, ощутив неосуществимость благих намерений.