Литература как жизнь. Том II

Так что же, был или стал казаться талантливым? Правда, прежде мы вовсе не знали Синявского-беллетриста, но тут определённо можно сказать: даже ореол мученичества не завораживал читателя, хотя и окружал прозу Абрама Терца, его «Суд идёт», «Гололедицу», «Любимова», другие повести и рассказы. Стараясь всё это читать, я думал: «Ради этого идти на Голгофу?». Но в сущности, только взойдя на Голгофу, можно было вызвать значительное внимание к этим посредственным вещам. Всё это, в лучшем случае, играло роль приложения к публикациям Абрама Терца, критика и эссеиста. (Не отрицаю возможности сказать что-либо интересное по поводу прозы Абрама Терца, что и делает Георгий Гачев. Но феноменологический подход, каковой он и его сверстники переняли у М. М. Бахтина, то эйдетическое вычитывание, каковому научил нас незабвенный Михаил Михайлович, позволяет извлечь бездну смысла из любого текста: игра ума на каком угодно подсобном материале.)

В Институте, по рабочему плану, Синявский писал разделы, похожие на общую продукцию до такой степени, что уже после его ареста разразился большой скандал. Один его плановый текст попал в печать в разделе, написанном коллективно. «Куда смотрели?!» Так ведь имя автора не значилось! Как же можно было догадаться, что это написано тем одарённым литературоведом, которого нельзя печатать? (Авторство оказалось установлено не «по когтям льва», а просто потому, что один экземпляр машинописи нашёлся где-то, где знали, кем это написано.)

Когда перечитываешь прежние статьи Синявского, опубликованные в периодической печати, то видишь, почему и они не могли оказаться особенно заметными. В них выражается и подчёркивается та обычная, само собой разумевшаяся, советская лояльность, которую впоследствии Синявский вытравил из тех же статей. Как всякий советский гражданин, он выражал чувство любви к своей социалистической родине, гордость за её достижения, в своих суждениях он исходил из социалистических ценностей в их вполне традиционном понимании. Говорил он обо всём этом не громко, не часто, но вполне определённо. Вообще стиль Синявского всегда был аккуратен, отделан, старателен, как бы несколько заторможен, но это, чувствовалось, ради ясности.

Сказывалось влияние Владимира Александрова (Келлера), печатавшегося в «Литературном критике». Ориентир надёжный, хотя Синявский не во всём выдерживал равнение на него. В «Литкритике» называли вещи своими именами, за это собственно журнал по настоянию писателей, не желавших слушать о себе ничего, кроме похвал, и был закрыт. У Синявского ясность подчас была мнимой, характеристики оказывались отчётливыми лишь по-видимости, но это не являлось его индивидуальной уловкой, таков и по сию пору стиль нашего литературоведения.

В статьях Синявского выявилось и нечто другое, что автор не предполагал высказать. Впрочем, это было видно и тогда, но стало ещё заметнее: пристрастность выбора. Так, объектом его критики стал Анатолий Софронов, которому досталось за казённость путевых стихов. Впечатления и чувства поэта не требовали того, чтобы ездить далеко, то же самое можно бы декламировать, оставаясь дома, – Синявский остроумно посмеялся над поэтом-путешественником. Но ведь казённость можно увидеть и в путевой лирике им здесь же перечисленных Павла Антокольского, Константина Симонова, Николая Тихонова. У них в стихах имеются точно такие же домашние впечатления от дальних стран. Эти впечатления во что бы то ни стало требовалось выразить, разве что оформив по-изящнее дежурнообязательные впечатления. Быть может, за изящное лицемерие поэтам и следовало бы «вложить» по первое число. Нет, о них Синявский судит с одобрением, а Софронов стал для него мишенью по неназванному, но очевидному поводу, не столько за свои поэтические грехи, сколько как редактор старого «Огонька».

Вполне убедительно показывая тенденциозность Ивана Шевцова, его параноидальную одержимость идеей «иностранного вмешательства» в наше искусство, Синявский, однако, не задаётся важнейшим по существу вопросом: ну, а помимо фобии, есть в этом какая-то сермяжная правда?