Литература как жизнь. Том II

Синявский рассказывает, исходя из опыта своего зарубежного существования: не нужны там диссиденты никому и в то же самое время кому– то нужны, потому что «заработок, средство собственного прокормления, а иногда, к сожалению, и доходное предприятие» («Диссидентство как личный опыт»). «Вот это обстоятельство, – говорит Синявский, – вносит порою не совсем благородный привкус в диссидентское дело на Западе». Вносит или не вносит, привкус – привкусом, а выехавшие этим пользуются, за счёт этого живут, и оправдание то же, что и дома: нет другого выхода. Если ради хлеба насущного в родном отечестве приходилось оставаться видимо правоверным советским гражданином, то за рубежом приходится работать на антисоветскую пропаганду.

Делать одновременно два взаимоисключающего дела Синявского, как видно, научил опыт, он познал, что это возможно. Он рассказывает, как был исправным сотрудником Института мировой литературы АН СССР и – подпольным автором, посылавшим свои сочинения за пределы СССР. Причем, являлся по-видимости легально-советским настолько, что теперь вынужден вычеркивать некоторые свои прежние высказывания, чтобы все-таки собрать свой облик воедино. «Мне неприятно называть мою родину Советским Союзом», – пишет Синявский в зарубежной статье «Солженицын как устроитель нового единомыслия». А из подсоветской статьи он вычеркнул фразы, свидетельствовавшие о его былой правоверности. Например: «автор книги, высказывающий близкие нашему сердцу мысли и чувства, вызывает уважение как гражданин Советского Союза», – вот это убрано из статьи «О новом сборнике стихов Анатолия Софронова».

Зарубежный опыт научил Синявского ещё одному. Позволил сделать своего рода открытие. А именно, допустимо, оказывается, быть тем и другим уже не тайно, а публично, одновременно выступать в двух ролях: «просто писателя», как говорит Синявский, и пропагандиста ради заработка. А публика, несмотря на не совсем благородный привкус, всё это скушает.

Детально Синявский описал ситуацию в эссе «Сны на православную Пасху». «Однажды, – пишет Синявский, – мне предложили в Риме сымпровизировать перед телезрителями что-нибудь о Боге». И он сымпровизировал, при этом сознавая, что «о Боге нельзя болтать. О Боге подобает молчать». Иными словами, подобная телевизионная импровизация кощунственна. И вот это одновременное состояние стыда и бесстыдства, которое в конечном счёте сходит с рук и даже приносит успех (уже не говоря о заработке), есть для Абрама Терца основной жизненный урок и эффективный инструмент.

Утратить приверженность своей стране у Синявского причин более чем достаточно. Здесь он натерпелся, насмотрелся, наслушался. У него есть право на неприязнь к самому названию страны. У него есть основания называть эту страну так, как он её называет(см. «Литературный процесс в России»). Однако … На Западе нельзя обругать своего издателя. Мыслимое ли дело не то что критиковать А. И. Солженицына в контролируемых им изданиях, не то что спорить с ним на страницах его печати, но хотя бы не превозносить его до небес? Синявский сам рассказывает, что сделать этого нельзя, что ему отказали даже в узаконенном праве на возражение («Чтение в сердцах»). Говорит он и о том, что, хотя на Западе тирании государства не чувствуется, зато сильна власть сфер, групп, клик и могущественных лиц. Даже улочку в Париже, где он живёт, Синявский называет не иначе, как милой («Отечество, блатная песня…»). Это в свою очередь знакомо. В письмах, которые я получал от эмигрантов ещё прежней генерации, неизменно, до навязчивости часто, употреблялось именно слово «милая» или «милые» по адресу приютившей их страны и её граждан. Таков штамп эмигранта, хорошо знающего, что нельзя безвозмездно попирать чьи бы то ни было ступени и вкушать чей бы то ни было хлеб.

Если книжно-издательское дело там частное и управляется отдельными лицами или группами лиц, то у нас оно, как известно, государственное. Стало быть, там: признаешь Солженицына – печатаешься при поддержке Солженицына; здесь, казалось бы, признаешь государство – печатаешься в государственном издательстве. Но государство безлико, его тотальная заинтересованность распадается на множество противоборствующих заинтересованностей и незаинтересованностей, что и позволяет кому-то одному позорить всех нас во имя государства, а потом приводить к покаянию, когда нам не в чем каяться; другому – отрекаться от государства и пользоваться услугами государства.