Литература как жизнь. Том II

Оценка Синявским переводов Пастернака еще одно общепринятое мнение: оцениваются Синявским восторженно. Однако, при всей любви и преданности к предмету своего исследования, литературовед-учёный не должен верить писателю на слово, не должен доверяться его высказываниям, автохарактеристикам, он может ими пользоваться, но сверив их с материалом. Синявский этого не делает, считая, что всё именно так и обстоит, как сказал Пастернак. Из этого он выводит и оценку пастернаковских переводов как конгениальных Шекспиру. В частности, Синявский цитирует стихотворную строку самого Пастернака, конечно, доверяясь ей полностью: «О! Весь Шекспир, быть может, только в том, что запросто болтает с тенью Гамлет». Между тем, именно с тенью, то есть Призраком своего отца, Гамлет не «болтает», а говорит крайне осторожно, исполненный ужаса и уважения. Не стоило бы придираться к одному примеру, но из этой строки, из этого «запросто болтает» Синявский выводит переводческие принципы Пастернака, считая их конгениальными Шекспиру.

Такие пер едержки не только всё вр емя в стр ечаются у Терца-Синяв ского, они составляют своего рода систему, передержки – необходимый элемент, исходный принцип: делается некорректное допущение и на этой основе в дальнейшем развивается мысль. В статье о Достоевском Синявский пишет: «Пройдя этот опыт (каторжный – Д.У), Достоевский не изменился, во всяком случае, не изменил самому себе». Достоевский очень изменился, он изверился в своём прежнем идеале, социалистическом. И всю жизнь он потом доказывал оправданность этой произошедшей в нём перемены. Почему не захотел этого учесть бывший советский автор, вычеркивающий из своих статей строки о достоинстве советского гражданина?

Статья «Река и песня», с точки зрения методологической, упражнение в духе той полудилетантской мифологической поэтики, которой на Западе уже давно занимаются, исходя из вкусового допущения, на глазок. «…В России реки связаны с песней». Принято? А дальше всё уже пошло само собой, всё так или иначе из этого выводится. Раньше это считалось бы просто эссе, свободным ходом мысли, теперь этому зачем-то придаётся видимость объективности, научности, как бы доказанности.

А зачем потребовался А. Д. Синявскому Абрам Терц как маска, как псевдоним? Первичные причины понятны, но в дальнейшем почему он настаивал на двойничестве? Это особенно ясно обнаруживают «Прогулки с Пушкиным», которые будто бы написаны в тяжелейших лагерных условиях и одновременно содержат постраничные сноски на старинные русские журналы пушкинской поры: в лагере была чудесная библиотека? И ею можно было свободно пользоваться? Эта передержка есть мера всех прочих передержек, неточностей чисто фактического порядка, которые А. Д. Синявский допускает и приписывает Абраму Терцу, чтобы не нести за них профессиональной ответственности.

«Россия-Мать, Россия-Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобой и выброшенное потом на помойку, с позором – дитя!» Эта взбудоражившая всех реплика списана у Олдингтона с заменой названия страны: «Старая добрая Англия, да поразит тебя сифилис, старая сука! Ты сделала из нас мясо для червей». Только у Олдингтона там, в «Смерти героя», прибавлено: «Мы сами сделали из себя мясо для червей». И это уже иной уровень самосознания по сравнению с той желчной обиженностью, на какую оказался способен Синявский-Терц.

Надо всё это напечатать, не сокращая ни слова. Автору ответят. Нынешний автор, в особенности, как Синявский, прошедший Западную выучку, совершенно имммунен ко всякой критике, он не краснеет ни при каких разоблачениях, но читатели почувствуют силу контрудара, тем более, что всё будет гласно, в честном литературном бою. Снятием судимости, реабилитацией мы признали свою вину перед автором, и чем скорее возвращением автора читателям эта вина будет заглажена, тем лучше – тем скорее можно будет перейти к решению специальных вопросов, насколько всё это содержательно, состоятельно и т. п. До тех пор говорить об этом некорректно и бесполезно. Нам выпало пережить двойной позор. Мы были свидетелями необоснованных осуждений (всякому здравомыслящему человеку было ясно, что творится нечто неправедное: так нельзя осуждать людей, как это делалось), мы стали свидетелями признания этой несправедливости по мере возвращения – триумфального возвращения – некогда осужденных и затем изгнанных. Чтобы не пережить позор втройне, затягивая литературную реабилитацию тех же лиц, следует как можно скорее восстановить их контакт с читательской аудиторией. Больше света! На свободное пространство! И только тогда можно будет выяснить, чего же на самом деле стоят эти авторы – художники, поэты, писатели.

1985

Приглашение на суд

О Владимире Набокове