Литература как жизнь. Том II

По мнению же Котсовского, тот «русский народ» и тот «русский мужик», о котором пеклись и печалились и Достоевский, и особенно Толстой – это не в самом деле народ и не действительно мужик, а придуманная ими фикция: не разрыв между мечтой и действительностью, а отрыв от действительности. За непонимание (с его точки зрения) двумя несомненно великими русскими писателями и русского народа, и русской истории, и российской действительности Котсовский предъявил им моральный счет как пособникам революции и разрушителям России. О Достоевском, считая его чистосердечно заблуждавшимся, Котсовский судил сострадательно, а Толстого он обличал как лицемера, юродивого и человека не вполне в своем уме. «Если как писатель Лев Толстой подарил миру художественные шедевры, – заключает свой разбор Котсовский, – то как философ, бунтарь и революционер он ничего, кроме вреда, для России не принес».

Разделение великого писателя на художника и другого Толстого (по выражению Бердяева) – это ещё одна давняя критическая традиция. Разграничение «десницы и шуйцы» Толстого было произведено литературной публицистикой, когда от него ожидали разрешения внутреннего конфликта. Разделение бытовало в непосредственном окружении Толстого, в его семейном кругу, было распространено среди толстовских современников, преклонявшихся перед художественным гением писателя, как преклоняется и Котсовский. Наше поколение успело соприкоснуться с людьми, знавшими Толстого, или хотя бы жившими при Толстом, читавшими и почитавшими его как писателя-современника. Мы могли, и не раз, увидеть и услышать, как они, сопровождая свою речь небрежным взмахом руки, ниспровергали и отбрасывали «чепуху», какую по их мнению являла собой толстовская «философия». Снисходительный reprochе (упрек) по адресу Толстого-философа звучал в речах нашего литературного патриарха Олега Васильевича Волкова. А совсем недавно, участвуя в очередном мероприятии Американо-Российского фонда культурного сотрудничества, я услышал пренебрежительное упоминание толстовских проповедей от человека по фамилии Толстой, родственно связанного с писателем.

С одной стороны, с другой стороны – способ суждений, а тон ниспровержений одной из сторон, высказываемых между прочим и в то же время настойчивых, выдает озадаченность, свидетельствует о ненайден– ности удовлетворительного ответа на вопрос, что же в целом за явление – Толстой. Ответ нужен нескольким поколениям наших зарубежных соотечественников, для которых это не академический вопрос. Толстовское воздействие сказалось на их судьбе, коренным образом изменило их жизнь, отняло у них отечество, наделило их ущербным сознанием, что «под небом чужим» они – постоянные пришельцы, короче, нанесло им незаживающие раны. Выражение той же неприкаянности – книга доктора медицины, потерявшего родину, пусть недостаточно знакомого с литературой о Толстом, однако нутром знающего, почему и зачем он написал свою книгу[317]. «Преклоняясь перед художественным гением графа Льва Толстого, – повторяет Котсовский свой исходный тезис, – нельзя теперь, спустя более чем сорок лет после его смерти, закрывать глаза на роковое влияние его философских идей, способствовавших развитию крайних революционных течений как в России, так и во всем мире».

«Был ли Лев Толстой революционером? – снова и снова ставит вопрос Котсовский, понимая под революционером и революцией безусловное зло. – Он не только был революционером, но и одним из главных предтечей всего того, что сейчас творится в столь уродливой и кровавой форме».

Как прецедент мирового влияния личности Котсовский вспоминает то же самое имя, ту же фигуру, что в связи с Толстым упомянута и Кропоткиным, – Руссо. Однако оценка толстовского влияния опять иная. «Можно со всей уверенностью утверждать, – заканчивает Кропоткин свою главу о Толстом, – что со времен Руссо никто не бередил людскую совесть, как Толстой». «Если Руссо, – пишет Котсовский, – провозгласили подготовителем и вдохновителем французской революции, то Лев Толстой с неменьшим правом должен быть признан зачинателем того всеобщего ниспровержения общих ценностей, которое, вопреки его воле и в противоположность духу и букве его учения, выразилось в русской революции “грабежом награбленного” и поруганием святынь».

Допуская превратное понимание толстовских идей, Котсовский тем не менее призывает Толстого к ответу: «Сознавал ли граф Лев Николаевич Толстой – бессмертный автор “Войны и мира” и “Анны Карениной” – что он делает, когда он пользуясь своим именем, своим положением, своим пером, начал свои проповеди утопических идей, сея в безграмотном, озлобленном и голодном народе семена неосуществимых социальных утопий и поддерживая своим авторитетом, своим независимым во всех отношениях положением глухое брожение предреволюционной бури?»