Литература как жизнь. Том II

У нас книга Котсовского упомянута исследовательницей, поместившей на Интернет под именем Helen Verber свою работу «Достоевский и нигилизм». В печати ссылка на книгу Котсовского сделана Е. Р. Пономаревым в работе «Лев Толстой в литературном сознании русской эмиграции 19201930-х годов» («Русская литература», 2000, № 3. с. 202–211, на Интернете с 2008 г.)

По справедливому мнению Пономарева, позиция, изложенная Котсовским в середине 50-х годов, это рецидив давней критики Толстого и Достоевского за их «вклад в подготовку русского бунта». Действительно, ещё в начале 1900-х годов по российским редакциям распространялось открытое анонимное письмо Толстому с требованием одуматься и прекратить пропаганду своих антагонистических воззрений, подливающих масла в разгорающийся революционный пожар. Критика Толстого, обзор которой дает Пономарев, обострилась в послеоктябрьские годы. Пономарев рассматривает колебания в отношении к Толстому зарубежной России, представленной старшим поколением эмигрантов (Бунин, Зинаида Гиппиус, Маклаков, Струве, Шестов и др.).

Конечно, книге Котсовского тематически близка статья Бердяева «Духи русской революции», что отмечено Helen Verber, но эта статья не могла попасть в поле зрения Котсовского. Верстка сборника «Из глубины», для которого Бердяев написал статью, в 1918 г. оказалась остановлена советской цензурой, а самовольно выпущенный в 1921 г. тираж конфискован[312].

Пономарев прослеживает: «вторая волна»[313] эмиграции хваталась за Толстого как за якорь духовного спасения (Бунин) и в нем же видела виновника постигшей их катастрофы (Ильин). Критика постепенно утихала по мере усиления ностальгии – тоски по родине. С возрастом и в силу обстоятельств, прежде всего укрепления России советской, стареющее поколение зарубежных русских оказалось охвачено чувством безвозвратной утраты своей страны. Пономарев приводит запись начала 30-х годов из дневника

В. Н. Муромцевой-Буниной: «В Россию нам не вернуться». Возвращением духовным стало сочувственное обращение к русской классике, прежде всего, к Толстому.

В конце 30-х годов начавшаяся на Западе Мировая война и ставшая для России с 1941 г. войной Отечественной возбудила патриотизм среди эмиграции. Однако после войны и с началом «войны холодной» конфронтация двух геополитических лагерей, преследование «красных» в странах капиталистического лагеря, а с другой стороны непризнание зарубежной России в Советском Союзе сделали невозможным единодушие российской диаспоры. Эмиграция должна была решительно расколоться, и вопрос, кто виноват в утрате прежней России, опять сделался злободневным[314].

В 50-60-е годы каждое из многочисленных и разноголосых эмигрантских периодических изданий на русском языке искало и находило виновников или даже виновника краха монархии, бед Февраля и пагубы Октября. В пылу взаимных обвинений, революция стала выглядеть персональной виной, результатом чьей-то ошибки или намеренного вредительства, чаще и больше других доставалось генералу Алексееву. Ситуацию нам нетрудно себе представить. Рецидивы конспиративного, не исторически обусловленного объяснения крупнейших событий мы в изобилии имеем и сегодня, когда уроки Октября сводятся к проискам тех или иных «чуждых сил», а оценка результатов эпохального переворота, сделавшего полуфеодальную страну современной сверхдержавой, ограничивается оплакиванием разрушения старой России. Развал двух великих российских государств, совершившийся с интервалом в три четверти века, мало чему научил тех, кто слишком молод, чтобы представлять себе Советский Союз, и тех, кто пристрастно озлоблен по отношению к «позорному советскому прошлому», причем, ненависть к развалившемуся СССР чаще всего проявляется у тех, кто целиком принадлежит советскому периоду русской истории. Нет у революции худших врагов, чем люди поднявшиеся благодаря революции, говорит Бальзак, живописуя Францию двух революций: явление универсальное и вечное.