Литература как жизнь. Том II

Свой обширный экскурс, который мог быть ещё обширнее, до бесконечности, Павел Глушаков завершает откровенным признанием: «Наш комментарий почти неминуемо балансирует на грани очевидного и гипотетического». Очевидность подтверждается сходством шукшинских слов с крылатыми словами и сюжетными ситуациями из классики. Гипотетична, проще говоря, предположительна неслучайность сходства, но предположительность так и остается предположительной, то есть не установлен характер сходства. Скажем, вспоминая «наших титанов», думал ли Шукшин о титанах древнегреческой мифологии, «детях Урана и Геи»? Мог и подумать, ну и что из этого? Другое сопоставление: не приходила ли Шукшину в голову «распавшаяся связь времен» Шекспира, когда он писал о лопнувшем канате? Но кто из читающих людей не вспомнил хоть раз в жизни эту распавшуюся связь, удачно найденную русским переводчиком вместо «вывихнутого века» на английском?

Павел Глушаков оградился от подобных вопросов, обезопасил он себя и от критических упреков в бесконвойности сопоставлений, он подчеркнул по-прежнему «мерцающую», пока лишь намечающуюся оценку Василия Шукшина в отечественном культурном каноне, и эта исследовательская осторожность достойна уважения.

Процветающие Алтайские фестивали в честь Шукшина и непрекра– щающиеся переиздания его книг, разумеется, внушительный показатель широкого признания и устойчивой популярности, но признание и популярность невечны. Многие, некогда гремевшие, однако безвозвратно и бесследно исчезнувшие имена нелегко хотя бы вспомнить, о них должны помнить специалисты литературы, но и специалисты едва ли возьмутся объяснить, почему стерлись в общей памяти авторы небесталанные и произведения небездарные, умно и мастерски написанные, а дух испарился, иссякла жизнь в содержательных и хорошо расставленных, легко читаемых словах. Влияние литературных мумий доходит до нас опосредованно, через тех, кто выросли на их произведениях, но литературных прародителей, которых когда-то называли гениальными и великими, давно не читают, они разве что упоминаются в подстрочных примечаниях. Бывают, если не забвения, то охлаждения временные с последующим возрождением. Подобной участи не избежал даже Пушкин. Бывало, что пленительная сладость его стихов начинала претить, неповторимой поэтичностью пресыщались, волшебшая словесная музыка казалась неуместной. Непоколебимым колоссом Пушкин возвысился собственно только у нас на глазах, когда пали все, и поэтические, и политические кумиры, и поэт остался нам единственной духовной опорой, вроде мирского Завета.

Время всех расставит на свои места. Что торопиться? Разумеется, подталкивают и практические мотивы. Литературно-критическая монография Павла Глушакова наполнена биографическими сведениями, и мы видим, как Шукшин входил в литературу и – в литературный мир. Ему не только в силу творческой потребности надо было съездить к Шолохову, вокруг которого групировались патриотические писательские силы.

А почему в середине 80-х годов возникла необходимость поднять престиж и без того могучего творческого объединения – Союза писателей? Подул ветер перемен, и среди прочего наверху заговорили об оптимизации творческих объединений. Слово оптимизация ещё не было в ходу, но власти уже были готовы провести мероприятие того рода, что теперь обозначаются этим словом: слить воедино союзы писателей, композиторов и художников. Писателям это было невыгодно в узком смысле – накладно, пришлось бы делиться с другими творцами. О планах писательской самообороны я узнал из первоисточника – от руководителя Московской организации СП, доктора фиологических наук Феликса Феодосьевича Кузнецова. Он искал пути на самый верх, где принимались судьбоносные решения, а принимал их тогда Генеральный Секретарь КПСС Константин Устинович Черненко. Кузнецов намеревался сообщить Генеральному секретарю нечто напоминающее сопоставления Павла Глушакова. Но у Павла Глушакова нет иной подоплеки, кроме историко-теоретических соображений, и, делая слишком смелые сопоставления, он отвечает за одного себя. А у Феликса Кузнецова за спиной стояла Московская моторизованная писательская дивизия в полторы тысячи пишущих машинок (кое-кто продолжал пользоваться перьевыми ручками или авторучками, компьютеров – считанное число). Чтобы защитить эту стрекочащую, как из пулемета, армию, требовался неотразимый, просто сногсшибательный довод, и Кузнецов готовился доложить наивысшему руководству, что несправедливо равнять писателей с художниками неслова: советская литература наших дней поднялась до уровня классики XIX века!