Литература как жизнь. Том II

Эти два персонажа обозначают один и тот же конфликт, но на разных этапах по мере вращения исторического колеса от трагедии к траги-коме– дии. И Григорий Мелехов, и Степан Воеводин выразили народное неприятие творимого с огромной, многострадальной страной, что в конечном счете и завершилось распадом построенного на её территории советского государства. Но Григорий Мелехов в открытом бою рубал классовых врагов, а Степан Воеводин в подпитии рукоприкладствовал. Григорий Мелихов в конце концов противостоял «новому» чуждому для него миру, а Степану Воеводину в самом деле место в милиции, но его и туда забрали нехотя: «Ненормальные какие-то» – приговор стража порядка. Такого о Григории Мелехове никто не сказал и не скажет, он – «нормальный», сознательный, сильный и опасный противник.

Против романтизации подобных «достойных соперников» в письме к Шолохову высказался не кто-нибудь – Николай Островский. Выразив восторг перед талантом Шолохова, творец революционной романтики на правах старшего давал «Мише Шолохову» совет в ожидании заключительного тома его эпопеи: «Развенчайте, лишите романтики тех своих героев, кто залил кровью рабочих степи тихого Дона». А Степан Воеводин – непредсказуемый бузотер, что бы он сам о себе ни думал.

Вырождение, измельчание борцов за свое достоинство – нет литературного мотива актуальнее сейчас, когда к утраченному вроде бы непротив вернуться. Основательное изучение и ответственное истолкование литературы, достойной от Шолохова до Шукшина исследовательских усилий, поможет избежать самообмана и понять, что же в самом деле мы потеряли и, с другой стороны, от чего надо было бы давным-давно отделаться. Екатерина Шукшина делает, по-моему, нужную оговорку: «Иные сопоставления, например, Шолохова и Шукшина – при всей их разности, читательский опыт принимает сразу, и интерес вызывает сравнительный метод и найденные автором точки пересечения. Другие заставляют поначалу лишь недоуменно поднять брови». Почему? Скажем, героев Горького Павел Глушаков назвал «материалом для Шукшина», а стиль использования материала – отзывчивостью. Как понимать такой параллелизм? Границы использования одним автором созданий другого автора уже давно охраняются законами авторского права. Перекличку и подражания у нас когда-то называли цитатностью, а теперь по примеру французских постструктуралистов называют межтекстуальностью, – в книге Глушакова понятие «межтек– стуальность» мелькает, но не конкретизируется, не применяется. Как ни называй, в свое время, читая «Василия Теркина», мы не сомневались, что Александр Твардовский хотел, чтобы его строки напомнили нам 12-й год и Лермонтовское «Бородино», когда Отечественная война 40-х годов станет предметом воспоминаний:

И солдат мой поседелый,
Коль останется живой,
Вспомнит: то-то было дело,
Как сражались под Москвой.

Незатейливо, понятно и прочувствованно. А Павел Глушаков производит сопоставления, заставляющие поднять брови даже дочь писателя, переводчицу: сопоставления озадачивают искушенную в работе с разноязычными текстами!

Например, Павел Глушаков исходит из ещё одной рабочей записи Шукшина: «Сто лет с лишним тянули наши титаны лямку русской литературы, И вдруг канат лопнул: баржу понесло назад. Сколько же сил надо теперь, чтобы остановить её, побороть течение и наладится тащить снова, сколько богатырей потребуется! Хорошо ещё, если баржу-то не расшибет совсем о камни». Запись рабочая, для себя, не для чужих глаз, поэтому неуместны возможные недоумения и вопросы к сделавшему запись: почему сто лет и сколько лет составляет излишек? Что за канат, который лопнул? Богатыри тянули баржу? Тянули, а не творили? и т. п. Но по направлению мысли мне, современнику, запись кажется вполне понятной: в тех знакомых нам условиях не позволяли, не давали, запрещали говорить правду, душили цензурой такой тотальной строгости и мелочной придирчивости, какой сто лет тому назад наши титаны, тянувшие литературную лямку, и не испытывали на своей шкуре. А у Павла Глушакова ясная по смыслу запись осложняется неисчислимым множеством допущений, окружается поис– тине бесконвойной толпой ассоциаций и напоминаний. Начинаются напоминания и допущения у «истоков европейской цивилизации» и доходят до наших дней. Для чего это делается? Для того, чтобы показать, как подна– читался не прочитавший вовремя «Анны Карениной»?