Литература как жизнь. Том II

В книге Павла Глушакова содержится и такой многозначительный эпизод. На элитарном Новодевичьем кладбище, где похоронен Василий Шукшин, к его матери подошел незнакомый гражданин, видно, посещавший могилу своей супруги, подошел и, не представившись, сказал: «Спасибо вам за такого сына». Представляться и не требовалось – слишком узнаваем, этим гражданином был глава советского правительства, Председатель Совета Министров СССР и член ЦК КПСС Алексей Николаевич Косыгин. Трогательное признание! А в печати мы прочли ещё и такие слова отзыв– чего Предсовмина и партийного босса: «Больной человек». Так в прессе отозвался глава советского правительства не о Василии Шукшине, а о Светлане Аллилуевой. Было это сказано после того, как дочь усопшего вождя осталась за границей и выпустила там книгу разоблачительных воспоминаний. Такой поступок и такую книгу можно оценивать по-разному, но никак нельзя сказать о Светлане Иосифовне, с которой мы вместе состояли в Институте мировой литературы, будто она психически ненормальна. Напротив, и поступок и книга были ею тщательно продуманы. Но такова была шизофрения нашего ренессансного времени: искреннее убеждение высказывалось с глазу на глаз, втайне, а в печати те же правительственнопартийные уста изрекали заведомую ложь, и не только изрекалась ложь, но и возводился поклеп.

В силу тех же стеснительных обстоятельств литературные критики молчали о том, что значит не эмоционально, а в терминах социологии и политики творческое явление Василий Шукшин. Родственный «деревенщикам», он шел дальше них и ближе подошел к разоблачению язв советского послесталинского времени, но в печати мы об этом не читали. Образец вынужденно-иносказательного, аполитичного подхода к Шукшину – высоко оцениваемая Глушаковым (и Вертлибом) работа, которую мы, сотрудники Отдела теории Института мировой литературы, обсуждали по службе. Оказались мы свидетелями того, как автора работы, Галину Белую, отчитывал старший научный сотрудник Александр Григорьевич Дементьев, он же замглавного редактора журнала «Новый мир». Руководитель печатного флагмана правдоговорения Александр Григорьевич предъявлял Гале претензии, имея в виду стиль её работы: зачем писать усложненно-ветвисто, а не выразить прямо, что хочешь сказать? Попробуй скажи! Например, четко определи обстоятельства, в которых персонажам Шукшина удавалось сохранять свое вольнолюбие и свою душевность! У Галины Белой, само собой, это подразумевалось между строк.

Пришло время высказаться начистоту, и Павел Глушаков высказался. Он определил масштаб фигуры, поставив Василия Шукшина в один ряд с классиками. Он же отметил в Шукшине исключительную, не всегда свойственную даже великим писателям, способность формировать людей своим существованием как живым примером. Вопрос о Шукшине, с точки зрения Глушакова, состоит «более чем в литературе».

«Более чем» – формула опасная, обоюдоострая. Следом за Евгением Евтушенко повторяли: «Поэт в России больше чем поэт», но где больше, там и меньше чем поэт. Впрочем, Павел Глушаков признает, что подход к Шукшину ещё не выработался, творчество Шукшина он называет мерцающим, а самого Шукушина – писателем «бесконвойным». Бесконвойность проявляется и в суждениях Павла Глушакова. Прямо на глазах у нас, читателей его книги, он, обозревая путь Шукшина, с кем только из классиков его не сопоставляет! И с Данте, и с Шекспиром, и с Кафкой, и… и… И почти ни разу мы не узнаем с определенностью, что же это – гомология, типология, подражание, след влияния, заимствование или же намеренная перекличка?

«Павла Глушакова читать интересно» – в послесловии к его книге говорит Екатерина Шукшина, она отмечает литературные параллели как привлекательную особенность его «аналитического метода». Действительно, скажем, глава «Шукшин и Шолохов», которую выделяет Екатерина Шукшина. Это – ядро книги Павла Глушакова, обработано ядро основательнее, чем предшествующий раздел «Шукшин и Горький». Но и шолоховская глава могла бы расшириться за счет досказанного до конца.

В прежние времена околичности были объяснимы и простительны, как были нам понятны умолчания в работе Гали Белой, понятна и невыполнимость адресованных ей требований старшего товарища сознаться, что она тоже анти…, короче – против. В то время был введен редакторский термин «неконтролируемый подтекст». Значит, поймать вас за руку не поймали, чисто сработано, так что уж вы сами устраните недопустимую, порочную идею, которую вы пытаетесь «протащить». Теперь, когда цензурные оковы пали и свобода дарована, мы тоже можем требовать от автора не подразумевать, а высказываться прямо, без сентиментов и околичностей. Обозначив пункты «неслучившегося диалога» между живым классиком и даровитым молодым писателем, Павел Глушаков мог бы договорить в конкретно-историческом смысле, почему же при некотором поверхностном сходстве деревенский драчун Степан Воеводин (из рассказа «Степка») не ровня по социальному существу казачьему сотнику Григорию Мелехову.