Литература как жизнь. Том II

На этот раз, нет сомнения, Успенский сознательно двигается в тени Толстого и Тургенева, который, восторгаясь «Книжкой чеков», перевел рассказ на французский и читал отрывки в кругу своих буживальских друзей. Автор «Книжки чеков» следует по пятам за размышляющим барином: «Думал он, несомненно, об очень многом, но выходило всегда как-то так, что думы эти ничуть не изменяли печального положения тех мест, где бродил он; несмотря на обилие всего, что росло и жило в лесу и реках, находившихся во власти этого барина, несмотря на громадные пространства полей, – леса эти, и поля, и реки и после его отъезда за границу (он был болен) оставались в том же забвении; кое-где среди бесконечных владений его торчали черные, нищенские деревеньки, виднелся тощий скот и тощий человек, носивший уже кличку вора и неплательщика, потому что действительно покушался прорваться в эти дебри за дровами, за ягодами, за рыбой, норовил урвать тайком, а что следовало платить – платил не иначе, как из– под палки. Богатство стояло забытое, никому не нужное и никому не доступное. У барина пропадал аппетит охотиться в лесу, где каждый выстрел попадал в цель, – так было много всякой твари; у мужика не было дров зимою, и он зяб в разоренных лачужках, выводился со связанными руками из леса, если, конечно, попадался на глаза сторожу, или уходил без ружья, если тот же сторож запримечивал в нем намерение убить тетерьку <вспомним известный из мемуаров толстовский вопрос и совет, обращенный к мужику, который тащил из яснополянского леса наворованный хворост: «Не много ли ты взял? Ну, неси, неси»>. Вот в каком виде была распоясов– ская округа лет шестнадцать тому назад: всего много, и никому нет от этого пользы. Барин скучал, страдал меланхолией, мужик бедствовал и тоже терял аппетит жить на белом свете».

Успенский отмечает коренную психическую перемену в общественном сознании, произведенную «Великой реформой»: «Освобождение крестьян сразу покончило с этою обоюдною меланхолией барина и мужика. Как только, благодаря этому событию, что-то такое «отошло» от мужиков к господам, от господ к мужикам, тотчас же и в тех и в других появились первые проблески чувства собственности; как только какой-то кусок леса или поля стал чужим, барин сообразил, что все это – «мое», и как только увидел это же самое мужик, то и он тоже сообразил, что ведь это – «наше». «Мое» и «наше» – ощущения до такой степени были новыми для меланхоликов и до такой степени оказались кстати как для души барина, так для души и желудка мужика, что аппетит к «моему» и «нашему» стал возрастать не по дням, а по часам – и у барина и у мужика. У старинного управляющего распоясовской округой явилась в это время довольно счастливая мысль; оказалось, что места, на которых издавна сидели распоясовцы, как раз подходят под что-то такое, что ежели это что-то «округлить» с чем-то – как раз вчетверо можно получать доходу более против прежнего».

Выписывая пространную цитату, я вместо округлить чуть было не поставил оптимизировать, настолько само собой напрашивалось сопоставление с постоянно случающимся ныне в Российской Федерации. А мы с ветеринаром Е. В. Шашириным (о чем я уже упоминал) оказались наслушаны о попытке нашего советского Внешторга приобрести у крупного американского предпринимателя породистых бычков, однако сделка не состоялась (покупателям будто бы отказали в «откатах»), зато в постсоветские времена той же ценной породы бычки, правда, уже у другого владельца, были благополучно куплены и доставлены под Брянск, из-за чего жители тех мест лишились школ, больниц и других полезных местным людям учреждений.

Учреждения пришлось оптимизировать, чтобы освободить поля под пастбища для бычков (так англичане четыреста пятьдесят лет тому назад жертвовали нуждами людей ради разведения овец). Успенский же сто пятьдесят лет тому назад написал о том, как «решили переселить распоясовцев куда– то в другое место, где им все под стать и еще лучше прежнего».