Литература как жизнь. Том II

В основу рассказа, сообщают комментаторы, Успенский положил реальные факты: писатель оказался свидетелем насильственного переселения и сноса дворов крестьян села Переволоки Крапивенского уезда, крестьян переселяли по требованию помещика, к нему отошла после реформы земля, на которой находилось село. Сходная судьба постигает распоясовцев: «Управляющий сообщил свой план барину, и хотя барин долго колебался в своем решении, но проклятый, совершенно прежде неведомый аппетит к «моему» довел его, наконец, до того, что он как бы прирос к сознанию, что это – его собственность. «Ей-богу же, ведь это мое!» – стало все чаще и чаще думаться ему среди всяких соображений за предложение управляющего и против него, и наконец, уехав за границу, он написал из Лозанны управляющему, чтобы он действовал как знает, «как лучше». Управляющий принялся за дело, «наши» тоже ощетинились, началась свалка <…> Распоясовцы, думая «Наше дело верное!», как могли, упирались, писали прошения, отправляли в инстанции ходоков, требуя «не лишать их живота» и «уважить сиротские слезы», но в очередной раз являлся представитель власти, исправник или становой, и объявлял: «На основании тома, статьи и на основании статьи… тома… уложения… и по случаю пятнадцатого примечания к тому… статье… и параграфу… определено: объявить крестьянам деревни Распоясово, что просьба их возвращается без последствий за пропущением срока и «постановление» входит в законную силу…»

Постановление требовало, чтобы распоясовцы сделали все добровольно, не только переселялись, но и разобрали своими руками собственные дома и хозяйства. Распоясовцы, понятно, отказывались: «Время теперь не прежнее!..»

«И как только эта мысль о правде вступает в головы распоясовцев, – говорит Успенский, – остолбенение их тотчас же заменяется жаждою борьбы в сотни раз сильнейшею той, которая двигала ими в первых двух попытках. – Али правды нет на свете? – гремит «коновод», вдруг взявшийся незнамо откуда. – Подымай, ребята, последними животами!.. Все одно помирать! Этот момент в жизни распоясовцев был полон таким удивительным самоотвержением, какое бывает только в самые решительные минуты. Выворотив все, что «оставалось», «выпустив последний дух», распродав «коровенок, овчонок», распоясовцы стали доходить до Москвы, которая казалась им выше губернского города, стали доходить в Петербург, после того как Москва «просолила дело». И когда в Петербурге тоже оказалось что-то плохо, то, воодушевившись мыслию, что Петербург сошелся не клином, стали распоясовцы достигать до сената и т. д., пока не уперлись в пересылочную тюрьму. Но покуда шли эти расспросы, покуда распоя– совские мужики медленно шли и перевозились по этапу домой, сроки все были пропущены окончательно и безвозвратно, и при наступлении осени уездный исправник, явившийся в деревню на тройке собственных лошадей, с колокольчиком и бубенцами, очень коротко и просто объявил, что с завтрашнего дня распоясовцы должны переселяться. Он прочел им все бумаги, которые когда бы и куда бы то ни было подавали распоясовцы, прочел решение по этим бумагам, прочел решение по бумагам петербургских ходоков и повторил, что после всего этого разговаривать нечего. Если же, прибавил он, распоясовцы по-прежнему будут упорствовать, то переселение будет сделано полицией на их счет, что рабочих теперь – сколько угодно». И на следующий день, с восходом солнца, восемьдесят человек народу, собранного со всех окрестных деревень, пришло в Распоясово.

– Вы что, ребята? Здорово! – спрашивали распоясовцы.

– Здравствуйте! Да вот нанялись…

– На пересел, вишь, сгоняли…

– Али это нас разорять пришли?

– По делам так, что вроде как – вас!

– Ни-ча-во!

– Нам что же? Восемь гривен в день!.. Суди сам!

– Цена хорошая!..

– Наше дело, сами знаете, чай…

– Так-то так! По восьми гривен?..

– По восьми…

– Шабаш, значит!..

Это событие сразу разрушило все распоясовские надежды. В довершение беды скоро вслед за рабочими приехал исправник и подтвердил, что рабочие наняты на счет распоясовцев, и если поэтому распоясовцы добровольно не исполнят того, что следует им исполнить, то рабочие сейчас же приступят к делу. Минута была тяжелая для распоясовцев. Надежды и мечты были разрушены окончательно; они ничего не могли сообразить в виду очевидности их неудачи, и, вместо того чтобы негодовать, шуметь и буйствовать, чего так ожидал исправник, они совершенно ослабли духом, отчаялись, впали в глубоко-упорную апатию. «Помереть!» – было единственным желанием почти всех распоясовцев, а фразою: «нам легче помереть» – они отвечали на новые бесконечные доказательства безрассудности их упорства и окончательно проиграли дело. Истощив все усилия в борьбе с этим окаменелым состоянием народа, исправник скомандовал наконец:

– Ломай!