Литература как жизнь. Том II

Однако не благодаря чудесной повести Генри Джеймс признан первостепенной литературной величиной, а благодаря до мелочей продуманным, но мертворожденным романам, которые не наивная до детскости публика, а его собственный брат, философ и психолог, Вильям Джеймс, находил непонятными. «Жует больше, чем откусил», – говорила о Генри Джеймсе жена его друга – Генри Адамса, женщина больная, несчастная была умна. Именно жвачка в наше время превознесена понимающей критикой как достижения мастера. Небездарного писателя превознесли во всем том, в чем был он бездарен. Когда увлекательность и удобочитаемость ещё оставались непременными требованиями ко всякому литературному произведению, Герберт Уэллс нарисовал на Генри Джеймса словесную карикатуру: «Бегемот, пытающийся достать горошину, закатившуюся под диван». Тогда от читателей не требовали, чтобы они понимали автора, требовали от автора, чтобы он понимал, чего ждут от него читатели: писатель должен был их заставить забыть за книгой всё на свете. А Генри Джеймс требовал от читателей, чтобы они понимали, как его книги написаны. Понимать, вместо того чтобы за увлекательным чтением терять голову, станет Элиот, будет поучать читателей, озадаченных труднодоступностью романа «Улисс».

Конечно, «Бегемот» не зря старался: в горошине содержалась проблематика величиной с горошину, каковой она казалась во времена Генри Джеймса, а теперь от принстонского профессора я услышал: «Мы не понимали, о чем писал Генри Джеймс. Не понима-а-али!». Одномерность существования – вот о чем писал Генри Джеймс, называя это «отсутствием призраков», он имел в виду нехватку исторической перспективы, традиционной культуры, развитого самосознания. Но когда Генри Джеймс об этом писал, подобные проблемы могли в Америке занимать ограниченное число читателей, расположившихся на удобных диванах и в мягких креслах. Однако с ростом благосостояния горошина выросла величиной с тыкву.

Когда у нас подрастет поколение, взращенное успевшими обогатиться приватизаторами, то и мы поймем, о чем писал Генри Джеймс. «Нужна большая история, чтобы сложилась некоторая традиция, нужна богатая традиция, чтобы сформировались некоторые нормы вкуса, и нужно длительное развитие вкуса, чтобы возникло хоть какое-то искусство», – так говорил Генри Джеймс. Возможно, из той же снобистской среды выдвинется наш собственный «Генри Джеймс» и напишет, если напишет с талантом, то появится российская «Дэзи Миллер», если же мастер будет без таланта, умствующий, всё же получим старательное описание бескультурья откормленного, приодетого и даже подначитавшегося, но всё же бескультурья.

Высказав несвоевременные мысли, Генри Джеймс покинул свою страну, стал первым американским писателем-экспатриантом, но об этом, изучая мастера, почти не говорят, точнее, говорят так, будто он и не уезжал, вообще говорят не о том, о чем он писал. Занимаясь его изощренной повествовательной техникой, не признают результата неудавшимся. Вместо трагедии большого мастера пишут о его триумфе, на самом деле не состоявшемся.

«Только искусство создает жизнь», – утверждал Генри Джеймс, вспоминая сказанное ему Тургеневым. Шла речь о том же, о чем говорил Толстой, когда обещал создавать «петушков», по видимости живые существа. Хотел Толстой объясниться с читателями «Войны и мира», затруднявшимися читать заключительные разделы романа, превратившиеся в трактат о смысле исторического процесса. Все персонажи Толстого, вплоть до лошади, марионетки в руках великого кукольника, но они созданы средствами искусства, поэтому под властью творческих чар читатель не замечает, как «петушками» манипулируют. Уже прочитав не раз и не два, потом, одумавшись, читатель может сообразить, что же за мысль ему внушили. Где нет искусства, нет в литературе и жизни – Генри Джеймс был прав, но жевал больше, чем откусывал. Понимал, в чем заключается искусство, и не обладал тем, что понимал. А принимают у Генри Джеймса за «искусство романиста» лишенное энергии продуманное орудование повествовательными приемами, чему и научиться нетрудно, прослушав университетский курс по наратологии.

Хорошая книга

«Моя мать писала и по-французски».

Н. В. Рязановский

Когда в январе 1969 г. мы с Шашириным выгружали лошадей в Монреале, пришел брать интервью у нас корреспондент «Радио Канады» Александр Андреевич Ливен, а я обратился к нему с просьбой назвать хорошую книгу о зарубежных русских. Александр Андреевич ответил, что это роман Нины Федоровой «Семья». И добавил: «Псевдоним Антонины Федоровны Рязановской». Ливен рекомендовал роман, но предупредил: «У меня этой книги нет». Достать книгу мне не удалось, спустя десять лет нашёл я «Семью» в библиотеке Университета Стокгольма и в телефонном разговоре с Антониной Федоровной решился к «хорошая книга» добавить: «… и хороший поступок».