Литература как жизнь. Том II

Эрудиты попадались и среди моих сверстников, а если Алексеев читал на семи языках, то ныне, не исключено, иные из молодёжи выучили ещё больше иностранных языков, благо несравненно с нашими временами облегчился доступ за границу. Однако ни у сверстников я не видел, ни, судя по тому, что удается прочесть из опубликованного новыми авторами, не вижу того отношения к материалу, той веры в факты, что не позволяла Алексееву устранить из классического текста несколько слов, а мне, при отсутствии той же веры, ничего не стоило это сделать. Вера вещь органическая, вера во что бы то ни было, либо она есть, либо её нет, дается с воспитанием, становясь частью индивидуального сознания. «Я верю в существование фактов», – сказал влиятельный мыслитель времен алексеевской молодости, и не считаться с фактами для знатоков той выучки являлась действием столь же немыслимым, как, скажем, красть у самого себя. Можно, разумеется, сделать вид, будто вы не замечаете, как сами у себя воруете, и без самообмана иногда не обойтись, однако зачем себя обманывать и обкрадывать, если ваша цель заключается именно в том, чтобы – без обмана?

Научные величины

«Понятие “старый”, как, впрочем, и “новый”, так же исторично, как и всё».

Н. И. Конрад, «Октябрь и литературоведение» (1967).

В столовой Малеевского Дома творчества оказался я за одним столом с писателем, в глазах которого лучилось счастье. Будто изо дня в день кормили его манной небесной, а сиял он от насыщения интеллектуального. Стол у стены на троих, в предшествующий срок, друг напротив друга, здесь столовались Славкин отец Игорь Федорович Бэлза и Николай Иосифович Конрад. Мой сосед, сидя посредине, три раза в день слушал беседы двух эрудитов. Вид у счастливчика был такой, будто побывал в эмпирее. «Образование получил», – признался он. Словом, напитался. Представляю себе, говорю, и мне от тех же щедрот перепадало.

Николай Иосифович, благословивший нашу с отцом книжку о Шекспире, не принял моей статьи о «Смерти Артура». Моя статья содержала мои мысли без соответствующих знаний о Мэлори. Эпопея Томаса Мэлори, в переводе Инны Бернштейн, была предназначена для издания в серии «Литературные памятники». Удар по самолюбию получил я чувствительный и от Инны, и тем более от Николая Иосифовича, однако писал я статью, стараясь следовать его стилю мышления.

Академик Конрад – всемирное понимание мира, за мыслью его поспеть я не мог, но наблюдал мыслящего в мировом масштабе. Когда рыцарская эпопея наконец вышла со статьей Андрея Михайлова (он знал, чего не знал я), то свою забракованную Конрадом статью я переделал в рецензию, которая, появилась в «Новом мире» (благодаря Твардовскому, иначе бы – каюк, меня в Отделе критики, после ухода К. Н. Озеровой, возненавидела редакторша, которая и при Озеровой отговаривала печатать меня). Николая Иосифовича уже не было на свете, рецензии можно было придать мемуарный характер, и я вспомнил, как он ликовал: «Мэлори! У нас будет Мэлори!» Что за радость по поводу средневековой прозы?

«Смерть Артура» – свод консерватизма, из которого черпал Шекспир и последующие английские писатели. Заглянувший в эту книгу младшим школьником мой сын не мог оторваться. «Почему читаешь?» – спрашиваю. «Сплошная драка!» – устами ребенка ответ на вопрос, каким задавался Стейнбек, работая над пересказом «Смерти Артура» и спрашивая себя, будут ли эту книгу читать современные мальчишки, как некогда он читал. Но какая драка! «Я горд тем, что сразила меня твоя рука, Ланселот», – так сражаются и погибают рыцари. «И любовь была не такая, как в наши дни», – вторит им Мэлори, прощая супружеские измены. А почему? По правилам всё совершалось, по правилам! А в новые времена изменяют и убивают без правил. У Мэлори описано, как отшумела взаимоу-ничтожительная рыцарская битва, и неведомо откуда выползают существа и как хищники обирают трупы рыцарей, погубивших друг друга в честном бою.

Написать об этом достойно академического издания я не смог, но неудача научила меня больше, чем удача. Благодаря требовательности Конрада я, не имея достаточных знаний, хотя бы почувствовал, что значит судить об исторических сдвигах.

«Шекспир – конец драмы наступил», – прочел я во внутренней рецензии Николая Иосифовича на нашу с отцом рукопись. К-как конец? Замечание Конрада озадачило меня до незнания, что и думать. Перечитывая статью Конрада, я убедился, каково его поле зрения – в оба конца, до и после Шекспира. Шекспир для меня есть некая устоявшаяся цельность, а на взгляд энциклопедического знатока всё в Шекспире движется, и как ни всеобъемлющ Шекспир, для того, кто видит линию горизонта, это лишь частица безостановочного движения, точка пересечения координат в океане времени[78].