Литературная Газета 6343 ( № 42 2011)

Обруч

Я обруч гнал, а думал: еду, еду

На край земли, за синий небосклон,

Где не видать ни колеи, ни следа,

Где только пыль вилась со всех сторон.

Я обруч гнал, бежал за длинной тенью

Через полынь, вблизи размытых круч, -

Вслед за мечтой - к небесному свеченью

Он солнечно катился между туч.

Сквозь облака, что ласково белели,

В прозрачную немую тишину,

А я стоял, не веря: "Неужели?" -

И знал, что я его не догоню.

Что мне идти вот этою тропою,

Вовек не оторваться от земли,

Что не подняться тропкою крутою

Туда, где проплывают журавли.

Что все мои бессмысленны усилья[?]

Пышнели травы, замети мели,

А мне тугие чувствовались крылья,

Что и меня над миром вознесли[?]

Я слышу реактивные моторы,

Плывёт над нами журавлиный клин, -

И катится, как в золотое море,

По небу обруч. Солнечный. Один.

Старая мельница

Не спрошу, куда ведёт дорога,

Если есть, куда-то же ведёт[?]

Может быть, и к мельнице, что строго

Там себя лишь гулом выдаёт.

Только ветер в ящиках, в корзинах[?]

Мхом покрылись желоба-лотки

И лежит на балках, словно иней,

Пыль когда-то смолотой муки.

Нет, не сбился. Вот она - дрожаньем

Тени на мелькающей воде.

Крикнул, но ответила молчаньем, -

Никого не вижу я нигде.

Жернова потрескались покорно,

Пауков подстерегает кот.

На ступеньках и в застрёхе чёрной

Стайка голубиная живёт.

Было же завозчиков премного,

Жернова и за полночь мели,

А подводы в дальнюю дорогу

Увозили тёплые кули.

Я смотрел, как смотрят на утрату

Старины, что стала вдруг ничья,

И смутился, обнаружив дату:

Мельница - ровесница моя.

***

Проходит всё и всё пройдёт,

Всё канет в общую нам вечность.

И кто нас вспомнит, кто прочтёт,

Кто без согласья зачеркнёт

Стихи, в которых бесконечность

О времени, где жалость - бред,

Где лишь безумные и ропщут[?]

Имён забытых тихий свет

И бугорки могил затопчут.

А жизнь безжалостно спешит

И неизбежность ходит следом[?]

Мечтаю честно век дожить

И распрощаться с этим светом.

Душа

Могли воспитывать,

Могли допытывать, -

То появлялся я,

То исчезал[?]

Могли водить меня,

Да, конвоировать,

Хоть никуда я

Не убегал.

И под замками,

Да и под пломбами,

Как ценность некую,

Всё берегли[?]

И небо клетками,

И небо ромбами

Разрисовали

Всё, как могли.

Меня и взвешивали,

Меня и мерили,

Снимали в профиль,

Потом - в анфас.

А вот ни разу-то

Не проверили

Души наличие,

Её запас.

Жаль, не додумались,

Не сняли копию

С неё юристы

Да и врачи[?]

И ни одна здесь

Дактилоскопия

Не помогла им

В глухой ночи.

И лишь душа моя -

Им непокорная -

В меня всё верила

И тем жила[?]

Вся неучтённая

В ней сила гордая

Была всё той же,

Какой была.

Хоть странно всё-таки,

На чём держалась там,

А вот попробуй

Согнуть во мне.

Она ведь с детства

И закалялась-то

На чистом, праведном

Своём огне.

В Дубултах

Будет море шуметь,

Будут чайки кричать

над водою,

Будет солнце тонуть,

Между волн

оставляя печаль.

Но исчезну и я,

И не будет бедою

Мой уход неожиданный

В эту чуть мглистую,

Солнца лишённую даль.

Будут чайки кричать

В предвечерье

и утренней ранью

Там, где влагой печальной

Разметалась устало

 коса,

Исчезать на рассвете

В лиловом тумане

И уже издалёка

Подавать голоса.

Скоро берег подмёрзнет

И волны застынут

во мраке,

Индевевшие чайки

Умолкнут зимой.

Я сюда не вернусь,

Не вернусь и, однако,

Кто-то, может быть,

Голос услышит и мой.

***

Сами же себя караем,

Исчезаем, жить веля[?]

Но и мне под старость

 раем

Стала горькая земля.

Может, в небе

среди ночи

Отзовутся журавли[?]

И покуда светят очи,

Прикажу себе: "Живи!"

Перевод Изяслава КОТЛЯРОВА

Два года и два месяца среди волн

Два года и два месяца среди волн

Зорий БАЛАЯН

С раннего детства я безгранично любил море. Если точнее, любил волны. Дома у нас была большая книга с цветными иллюстрациями. Это было до войны. Я ещё не мог читать ни по-армянски, ни по-русски. Но знал, что бородатого человека на первой странице звали Айвазовским. Да, читать не мог, но легко акварельными красками срисовывал картины. Дедушка купил мне тетрадь, на обложке которой было что-то написано. Он знал русские буквы и прочитал вслух - "Под карандаш". Краска на листах расплывалась, но я всё равно продолжал рисовать. Только, чтобы было похоже на море, на волны. Вот с тех пор волны стали для меня живыми существами, и с ними можно было говорить, беседовать. Где-то в шестом-седьмом классе, прочитав в "Пионерской правде" о приёме в мореходное училище имени Нахимова, написал заявление. Не ответили. Однако любовь к морю всё росла и росла. После войны появилась уже хорошая бумага, особенно любил ватманские листы. И всегда рисовал в основном море, волны. Окончил школу - и прямо в военно-морское училище. В голове и сердце только море. Только волны.