Литературная Газета, 6563 (№ 32-33/2016)

<…> Начинаю думать уже о следующей своей работе «Оправдание России», в которой одной из центральных линий станет то, как проклёвывался «Федоров», идея активного строительства не-природного, бессмертного порядка бытия в русской душе и уме. <…>

25 октября 1979

<…> Капиталистически wbr /wbr й строй – организация по типу организма, в наиболее чистом виде <…> по естественной мерке человека . Эффективно функционирует, обеспечивает максимум удовлетворения языческих потребностей. Больше всего отвечает языческому идеалу. Социализм – попытка построить общество по типу механизма . Механизм – он не природен, создан по человеческой целесообразной схеме – и в этом смысле он более «светел», разумен, чем организм, но лишен того объемного «инстинктивного» ума, который не расчисляет, а чует целое мира и к нему подлаживается. Человек в своем конструировании, социальном, механическом, ограничен, он не может учесть всех связей, закономерностей жизни целого. Потому тип механизма может стать не эффективным, даже губительным.

Общество христианского дела – это общество по типу Троицы . Это не механизм, это «организм» в определенном смысле, но высший и духовный. Идет трансформация самого человека, его питания, воспроизводства, воскрешение и обессмертивание, творчество самой жизни. Это, если хотите, эсхатологический социализм, или вернее социализм в области конечных метафизических начал и концов, в области онтологического преображения. (Активно-христиа wbr /wbr нский социализм, как я его сейчас называю. – 7 сентября 2000.)

14 апреля 1980

Читаю «Выбранные места» Гоголя. Поразительная, беззащитно-душев wbr /wbr ная, со своим юродством проповеди, глубочайшая книга. <…> Какой отзывчивый оргáн душа Гоголя, сердце его пронзается русской метафизикой смертной тоски и не просто лирически отзывается или волнуется, а слышит в этом призыв к действию, долг исполнить какое-то главное дело – а какой же это может быть долг? – наверное, только утолить эту тоску русской души. Но чем? Надо ведь чем-то великим, равным этой тоске. А Гоголь, с одной стороны, велик тем, что не просто проливает христианское традиционное утешение, не заводит душеспасительных про тот свет речей, а чувствует: надо Дело самим делать, и тут же. Правда, соскальзывает в Толстого (ещё за 40 лет до него самого): зовёт по-христиански устроиться в России, по-доброму, порядок навести в стране, чтобы не было взяточников и обманщиков, а был чин да лад, весёлое жизненное домостроительств wbr /wbr о. И каждый служи , в своём деле, на своём месте. Сущий Толстой: идеал честного работника на ниве Хозяина! Но разве такого «европейски-хозя wbr /wbr йственного» утоления плачет русская душа на своих бескрайних пространствах? До настоящего христианского дела, строительства Царствия Небесного, иного Божественного порядка бытия Гоголь ещё не дозрел ни духом, ни сердцем, ни словом.

29 марта 1981

<…> звучит Высоцкий. Душу пронзило, <…> час <…> слушала, вначале не выдерживала, задушили слезы, вышла, пришла в себя, выпила воды и вернулась, уже держась, дослушала. Боже, какой вопль и хрип на русской равнине, в русской зоне, какое неистовство в тоске и взрыв преград в согласных, взрыв, который не освобождает, но с которым погибаешь сам. Трагизм русской души, понимающей, что «не то оно, не так», не желающей приспособиться к уютному petit tram-tram, но и не видящей другого выхода, как только изойти в тоске, в разгуле, в вопле. Нету белого света, дайте!!! А если и есть, то он белый, как саван, в саван укутать так и ждет, в снег, в пургу разнести уууу…. и нету. А ты ведь ещё дышишь пока и упиваешься белой, чтобы заалело и зачеркнуло внутри, чтобы живым и биться, и чувствовать , пока, пока…. <…>

12 ноября 1987

XIX век – в почёте общие понятия: Человек, Человечество, Разум, Прогресс, Наука. Религия человечества – Конт, Спенсер. Ещё та же наука не обнаружила своей убийственной, демонической потенции, человека ещё не распяливали так, что вся его жалость и подлость вонючей жижей из него выходила. Тогда же естественно было, напротив, ратовать за конкретный христианский гуманизм против абстрактного, который любит человечество вообще, зовёт всем жертвовать на благо Человека, зовёт на борьбу, в подполье, кружки, на каторгу за его будущее счастье, а рядом живущему любви не находит, ни жалости, а одно отталкивание и презрение. Тут особенно красноречив и убедителен был Достоевский. И его разоблачительная логика метила и в будущих победоносных революционеров.

А в XX веке ситуация полярно изменилась. Конкретного человечка ещё можно и понять, и пожалеть, и полюбить, а вот сама идея человека, сам человек как тварь пал низко, затоптан в презрении.<…> Я убеждена, самый глубокий завиток демонизма и злодейства – неверие в человека, в возможность восхождения природы человека, отчаяние в спасении… <…>