Литературная Газета, 6611 (№ 35/2017)

Роман, написанный двадцатишестилетним прозаиком, неровен и страдает двумя существенными недостатками: не очень удачным началом (не каждый критик продолжит чтение после двух первых абзацев) и как раз искусственной концовкой (сюрреализм не в ключе всей поэтики текста, хотя с большой натяжкой роман можно отнести к магическому реализму), но, на мой взгляд, «Гул» – самобытнее и не только концептуально, но и событийно шире романа Малышева, хотя и выигрывающего стилистически – ровноуровневой отделкой. Если у Малышева источник нечеловеческой жестокости вполне определён – сам Номах, а в обобщённом смысле – революционная идея, то в «Гуле» источник страшных событий иррационален, это некий губительный, не подвластный ни личности, ни целой армии нарастающий гул. Сначала этот гул только обволакивает: «В темноте, которая набегала сверху, там, где на холме притулилась бывшая барская усадьба, занимался еле различимый гул. Он сочился из яблоневого сада, полз среди корней и медленно обволакивал селение», но постепенно нарастает, как жестокая головная боль комиссара Мезенцева, захватывая всех и вся, подчиняя себе и людей, и, проходя через них, лишая их человеческого, оставляет за собой те же горы трупов, что и в романе Малышева «Номах». В «Гуле» крестьяне тоже, мягко говоря, не идеализируются, крестьянский мир – для автора – вовсе не космос старинного «Лада» Василия Белова, а приземлённая масса, озабоченная только вечными хлопотами о хлебе насущном, массе этой безразлична не только идеология, но и любая власть: «Есть царь – ладно. Нет царя – тоже ладно. Им бы жить на своей земле да чтобы их не трогали – вот справедливый строй». «Кресть­яне боялись Мезенцева от­того, что он не был им понятен, действовал не как большевик, не как расстрельное поле, а тихо и мирно, значит, чего угодно можно было от него ожидать. (…) Очень уж напоминал Мезенцев того самого Антонова. (...) А что антоновцы, что караваинская банда, что Махно – нет никакой разницы. Все они грабители...»

И остатки белых, и большевики с продразверсткой, и «чоновцы», и бандитские «вольные» лихие люди Тырышки, которые в «Гуле» лишены романтического ореола: «Смотрелся Тырышка нетопырем или каким другим ночным существом. Роста он был небольшого, видно, недоедал в детстве – маленький, как и все Махно» – «каждая война выводит целый гурт атаманчиков, везёт же одному-двум. Остальных черви выигрывают в карты». Человек перед идущим, нарастающим и всё поглощающим гулом стихии – погибающее н и ч т о, если в нём нет веры в нечто более сильное, чем иррациональный губительный гул. Такую силу автор видит только в дониконовском православии, и только такая вера способна к сопротивлению: «Как завещал Аввакум: сильный – сражайся, слаб – беги, совсем ни рыба ни мясо – так хотя бы в душе не покоряйся». Известно, что до 1917 года среди старообрядцев было очень большое количество первогильдейского купечества, сформировалась и старообрядческая буржуазия, фабриканты, предприниматели, – и все они были благотворителями, руководствуясь принципом, который автор вложил в уста одного из героев (он, что очень показательно для романа, выживет!): «Будут у нас большие деньги – будут и церкви по старому обряду, и книги, и иконы у офеней выкупим краденые, и народ к нам потянется. Ведь деньги что? Сор, инструмент. Мы же их не копить собрались, а обращать во благо. Если мы миллионы не сделаем и на благое дело не потратим, то кто-нибудь иной пустит их на зло...» Квинтэссенцией идеи романа, противопоставленной разрушительному гулу, становится образ живущего в лесу и полвека уже творящего непрерывную молитву старца, которого почитают даже бандиты...

Несколько слов о сюжете романа – он посвящён так называемому антоновскому восстанию (1920–1921), его последнему периоду. Образ Антонова мифологизируется, как в фольклоре: «Тот, кому первым удастся изловить коня Антонова, сможет вновь возглавить войну против коммунистов», мифологизация закономерна – и по законам литературным, и подчинённая сохранившимся фактам истории и легендам: по историческим данным, руководил восстанием не Антонов, а П. Токмаков, командующий Объединённой партизанской армией, но именно Александр Антонов, родившийся в 1889 году в Москве, в Рогожской слободе и вскоре переехавший с родителями в Тамбов, на родину отца, вошёл в народное сознание как борец за крестьян, и потому восстание, вызванное безжалостной продразвёрсткой, стало называться «антоновщиной». Участвовало в нём более 50 тысяч человек, а в его жестоком подавлении – более 55 тысяч. Антоновцев даже отравляли ипритом. Но сам Антонов погиб в бою. Как рассказывал тамбовский краевед А. Литовский, Антонов «сам себя ассоциировал с защитником крестьян Стенькой Разиным». Защитником крестьян и мстителем за их крепостное рабство видит себя и Номах Игоря Малышева. Но мотивация Номаха скорее оправдательного характера, а вот восставшие тамбовцы добились реального результата: продразвёрстку большевики вынужденно отменили.