Литературная Газета, 6611 (№ 35/2017)

Поэме, прямо скажем, достаточно слабой – кроме как раз опоэтизированного образа Номаха, в котором отразилась одна из граней есенинского альтер-эго – разочарованность и как ответ идеализация русского разбойничка. Но концепция образов у Есенина и Малышева, сходясь в точке романтизации, у Малышева с исходящим из неё сентиментализмом, в остальном – расходятся. Не помню, кто из философов заметил, что история – это всего лишь то, что одно время замечает в другом. Главный акцент поэмы Есенина – именно на противопоставлении выбравшего волю «честного разбойника» изолгавшемуся социуму и такой же новой власти: «Пришли те же жулики, те же воры/И вместе с революцией/Всех взяли в плен…», «А я – гражданин вселенной,/Я живу, как я сам хочу!/Я и сам ведь сонату лунную/Умею играть на кольте». У Малышева каркас образа Номаха держится на ином: во-первых, это контраст сентиментальности Номаха, даже порой нежности душевной (например, рассказ «Соловей» повествует о спасённом им птенце: «Вот и дом твой на месте, – сказал Нестор, убирая шашку в ножны») с воздвигаемыми горами трупов, которые он оставляет позади, во-вторых, всё определяет не его разочарованность, а разочарованность крестьянства в нём, в-треть­их, и это главное, основной мотив его действий – не жажда воли, а жажда возмездия бывшим привилегированным классам, которая как бы для автора оправды­вает психологическую дуальность личности Номаха – контраст между душевной чуткостью Номаха и его жестокостью. Номах у Малышева побеждает до тех пор, пока безгранично верит, что крестьянин (который автором отнюдь не идеализируется) верит в него и его армию как в спасительную силу. «Напряжённость их собственной веры, – писал о вождях масс Гюстав Лебон, – придаёт их словам громадную силу внушения. Толпа всегда готова слушать человека, одарённого сильной волей и умеющего действовать на неё внушительным образом. Люди в толпе теряют свою волю и инстинктивно обращаются к тому, кто её сохранил». Толпа – внушаема, а главное, она анонимна по сути, и потому каждый индивидуум в ней, теряя индивидуальное, бессознательно перекладывает ответственность за содеянное на лидера и на то коллективное единство, которое толпа собой являет в результате общего «заражения» идеями вождя. Если же наступает момент, когда он сам теряет веру в идею, которая его ведёт, – это его крах.

Не в каждом рассказе романа (а роман состоит из нескольких рассказов-глав) главный герой Номах.

Запоминаются: «Картошка», «Парад в Сорске», «Никудышный», «В подвале» ...

Если говорить о несомненных стилистических достоинствах романа, текст выказывает ровно-высокий профессионализм, который легко продемонстрировать цитатой: «Появляется конная колонна. Медленно, словно попавшая в колею змея, движется по дороге. /Чавкают по грязи копыта коней, сухо звякают удила. /Ветер размывает струйки табачного дыма. Круглые фуражки делают всадников похожими на грибы с непропорционально маленькими шляпками. (…)/От края до края земли растягивается колонна, и кажется, будто она охватывает всю планету».

Правда, за текстом отчётливо и легко угадываются литературные образцы: «Конармия» Бабеля, проза Бориса Пильняка...

Умирая, Номах встречает «своих» – его «пороговые» переживания – конец романа.

· · ·

«Сибирские огни»,  № 3–5, 2017

Владимир Злобин

Гул

И здесь конец романа – почти такой же: встреча погибших и убиенных уже за пределами материального мира. И та же эпоха. Но другие литературные ориентиры: М. Шолохов «Тихий Дон», А. Платонов «Чевенгур», М. Булгаков «Бег». Правда, вдали мелькнёт и «Конармия» ...