Литературная Газета, 6621 (№ 46/2017)

Путешествующая семья то и дело попадает в забавные и пикантные ситуации. В ночной гостинице сотрудница пытается вселить их в... уже занятый номер, где перед ними вдруг предстаёт постоялец в гидрокостюме и маске для ныряния; в Амстердаме на зависть прохожим им удаётся усесться за селёдочную трапезу... Оканчивается повесть возвращением в родные пенаты, захолустную деревеньку Фёдоровку...

Впрочем, ценитель душещипательных историй тоже тут не останется внакладе: завершает композицию повесть о трепетном юношеском чувстве «Всё о Мишель». На мой личный придирчивый вкус сентиментальная история отношений юного художника Романа и девушки из неблагополучной семьи выглядит не вполне правдоподобной, придуманной. Кое-где хочется по-станиславски заявить: «Не верю!» Но ведь в мире искусства существуют и другие эстетические системы.

Сергей Казначеев

Смертию смерть поправ

Смертию смерть поправ

Литература / Литература / Проза

Рассказ

Иван Леонтьев

Случай в Кобоне определил мою мальчишескую судьбу. Женщина, похожая на смерть, сидела на узлах с двумя малыми детьми, умоляла нас с Сашей помочь ей перебраться на станцию и погрузиться в эшелон. У нас, тринадцатилетних подростков, были только заплечные мешки, и мы согласились. Её муж не поехал в эвакуацию, а ушёл на фронт. Она говорила об этом каждому встречному:

– Он же дистрофик! Какой он защитник? Его под руки повели. Сказал, будет нас защищать. Какой из него защитник? Господи...

В Вологде Саша не вернулся к отправлению эшелона. Я тоже хотел остаться, потому что мы с ним направлялись к его родственникам. Мне уже не имело смысла дальше ехать. Но женщина упросила меня помочь. Я ходил с котелками за кипятком, опускал в почтовые ящики её треугольнички, где она сообщала мужу свой будущий адрес.

В вагоне были одни немощные и больные. На полустанках я разводил костёр, варил им кашу, собирал на откосах путей щепки и уголь для буржуйки, вокруг которой тлела в теплушке жизнь.

Меня многие просили что-нибудь сделать, поскольку сами еле шевелились, и я старался не отказывать, хотя тоже еле ходил, но что было делать. У меня очень болели ноги: язвы на посиневших ногах не давали покоя.

Ехали мы долго. Стояли почти на каждом полустанке. В пути несколько человек умерли; иные предупреждали, что ночью или завтра утром умрут, а другие просто не просыпались...

Мария Михайловна относилась ко мне по-матерински и называла сыночком. Всё, что у неё было, и всё, что нам выдавали в дороге, она по-братски делила между мной и своими детьми, а они из-за этого на меня дулись.

– Приедем, – мечтая, говорила Мария Михайловна, – а нас папино письмо ждёт!..

И крепко прижимала к себе детей.

Родственников Марии Михайловны по указанному адресу не оказалось. Перед самой войной они куда-то уехали.

Люди, узнав, что мы из Ленинграда, принимали нас, как самых близких, делились последним и помогали, чем могли.

Нам отдали освободившуюся саманную избу с пристройкой из плетня на краю посёлка. Старик привёз нам два воза ивового хвороста из-за речки и десять вёдер мелкой картошки за золотое колечко, что Мария Михайловна ему отдала. И уже бесплатно принёс нам плетёнку сушёных грибов, а в придачу привёл маленькую рыжую собачку по кличке Дамка.

– Ребятишкам на забаву, – сказал он, привязывая верёвку к столбу.

В первый же день приезда Мария Михайловна отправила мужу письмо и теперь каждый день ждала от него весточки.

Меня она определила в школу, Элла и Гера сидели дома, а сама начала искать какую-нибудь посильную работу, но так ничего и не нашла. Вначале она вроде бы стала поправляться, потом занемогла – свалилась, а к Новому году уже и не выходила из избы.

Почти через день Мария Михайловна посылала меня после школы к почтальонше. Чтобы не кружить по дороге, я шёл напрямик – по огородам в сопровождении Дамки. Письмоноска в эту пору всегда жарила сырую картошку ломтиками на свином сале. Уже в сенях я глотал ароматный запах жареного картофеля и еле справлялся со слюной.

Женщина стояла спиной к дверям и ножом переворачивала подрумяненные кружочки. Я поднимался на цыпочки, вытягивал шею и, заглядывая через плечо на шипящую сковородку, глотал слюну.

– Нам письма нет?.. – облизывался я.

– Нет! – с раздражением отвечала женщина.

Я понуро плёлся обратно, ломая на ходу подсолнечные стебли, так как они горели лучше сырых ивовых палок. Дамка, как старожил этих мест, шла сзади и тявкала на цепных собак, словно прикрывала мой отход, а потом догоняла и прыгала передо мной, стараясь лизнуть лицо.

Питались мы мелкой варёной картошкой с постным маслом и солью. Иногда Мария Михайловна варила грибной суп. После еды мы выносили что-нибудь Дамке. Жила она в куче соломы, что лежала в углу пристройки.