Литературная Газета, 6629 (№ 05/2018)

Очень важно, что богоборческих мотивов в «Двенадцати» нет, при всём том, что герои поэмы «без имени святого». Есть антицерковные настроения, но это ведь не одно и то же, это ведь совсем не богоборчество и даже не атеизм: «товарищ поп», «иконостас» ни от чего не упасающий… Разумеется, без «посредничества» земной Церкви человеку никак не уверовать. И те, кто сетует на то, что у этой Церкви много обрядов и догматов и мало истинной веры, а потому-де они, как Моисей, обращаются к Богу «напрямую», тем самым демонстрируют своё безверие и духовную несостоятельность. А вот почему в народе эти антицерковные настроения, ставшие водой на мельницу революционных разрушителей, оказались столь сильными на этот вопрос художник обязан ответить. И Александр Блок в своей поэме «Двенадцать» отвечает на него. Не декларативно, конечно, а иносказательно и образно. Если в стихотворении «Скифы» А. Блок представляет новое положение России в мире: «Азия и Европа», то в поэме «Двенадцать» он представляет новое положение и состояние человеческой личности в условиях разбушевавшейся стихии («чёрного ветра»), с которой и царям не совладать. Как существо духовное, человек не может быть без веры. Но если предстоит «переделать всё», значит, надо заменить и Его? Значит, надо выбрать и другого Бога? Нет, Другого символа веры, другого Спасителя быть не может, как не может быть служения иным богам, ибо это означает гибель личности: «Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились, и не стали служить иным богам» (Второзаконие, 11, 16). Другого не может быть. Значит, должна быть не другая, а истинная, правая вера. И поэт после страшных мыслей, несмотря ни на что, оставляет народ с Христом. Оставляет русского человека не только с его исконной верой, но – с правой верой…

Сам поэт колебался идти к Исаакию. В одном из писем 8 января 1921 года к Н.А. Коган признавался со «слепнущими от ужаса глазами»: «Поймите, хотя я говорю это, говорю с болью и отчаянием в душе; но пойти в церковь всё ещё не могу, хотя она зовёт». А в статье «Интеллигенция и революция» писал столь страстно, что от этого и до сих пор приходишь в смущение: «Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа… Я не сомневаюсь ни в чьём личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое отвечаем мы?.. … Дворец, разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове. Вечные формы, нам открывающиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой».

Уроки времени

Может быть, из этого уже извлечён урок и не пристало нам вспоминать старое? Как бы не так. Канонизирован же Максим Грек, осуждённый двумя церковными Соборами за еретическую правку богослужебных книг. Канонизирован к 1000-летию Крещения Руси и без всякого объяснения православным. Ну называется же преподобный Иосиф Волоцкий российским, в духе либеральных газет, а не русским Чудотворцем… И «правка» в молитвы вносится, в которых «он уже не русская, а российская звезда (тропарь, глас 5). В этом может убедиться каждый по многочисленным изданиям Иосифо-Волоцкого монастыря.

В «Записке о «Двенадцати» А. Блок писал: «Посмотрим, что сделает с этим время». С поэмой «Двенадцать» сделалось то же, что и со всей русской литературой: по сути, изъятие её из общественного сознания и изгнание из образования, сбрасывание с «корабля современности» теперь уже иным, «рыночным» способом. Случилось не с поэмой, а с «временем». Опять – революция, как разрушение, но теперь уже криминальная и бескрылая. Без всяких не то что идеалов, но и каких-либо порывов.

Те, кто по своей порочности совершил это преступление разрушения страны, говорят, что социалистический «эксперимент» в России не удался, что мы семьдесят лет «падали». Но то, с какими остервенением и злобой, с каким обманом разрушался наш уклад жизни, стяжаемый такими трудами и жертвами, свидетельствует об обратном. Говорит о том, что потому он так нещадно и разрушался, что был неким новым шагом в человеческой цивилизации, что его следовало развивать и совершенствовать, а не отбрасывать и не ломать. Это подтверждается и тем, что разрушители взамен отброшенного ничего положительного предложить не смогли. Не смогли по самой своей упрощённой природе. И человека, сотворённого по Божьему образу и подобию, выделенного душой и разумом из природы, возвратили в стойло окаянства, в звериное состояние, к «печному горшку», к корыту (потребительству), когда «в человеке просыпается обезьяна» (И. Бунин).