Литературная Газета, 6630 (№ 06/2018)

В журнале «Новый свет» опубликован небольшой рассказ Александры Николаенко «Муравьиный бог». Короткая прозаическая форма – тема отдельная, но мне придётся рассказ процитировать, потому что «Муравьиный бог» тесно связан с романом автора, получившим в 2017 году престижную премию: «огарки тысячи «помилуй» прихрамовая служка сбросит в таз. За вековесь зайдя, как дедушка мороз фальшивый, толстяк иерей серебряную ризу снимет, и кровь Его допьёт, кроша просфору на наперсный крест». Если в двух словах, рассказ в «Новом свете» о том, как мальчик поджёг муравейник и, погубив жизнь муравьиного государства, ощутил себя богом. После прочтения сразу возникают два вопроса, один, так сказать, теологический: почему автор полагает, что за разрушением, катастрофами, массовой гибелью людей стоит сила божественная, а не противоположная? Второй – психологический, инициационный: сумел ли автор перейти черту духовного взросления? Ведь не старинный нигилизм, не современная антиправославная пропаганда за строками рассказа «Муравьиный бог», – за снятием идеального покрова всего лишь тоска об идеале, о чистоте веры, о романтическом соответствии ритуала и содержания и протест против выхолощенности ритуала, превращения его в обыденность. Детский взгляд воспринимает реальность через чистоту форм. Так и здесь. Александра Николаенко – метафорический поэт по складу своего характера, по строю души, потому ей трудно разглядеть за обмирщением формы её вечную символическую суть – священник всего лишь инструмент, который может упасть и запачкаться, но поднятый инструмент всё равно сыграет небесную мелодию...

Ещё сильнее этот романтический разрыв между цветными и вкусно пахнущими иллюзиям детства и реальностью взрослой мы обнаружи­ваем в премиальном романе,

который, несмотря на то что А. Николаенко больше поэт, всё-таки состоялся именно как роман, причём особый, непохожий на другие премиальные книги, немалая часть которых просто высокопрофессиональная синтетика. Роман Александры Николаенко – живой и волнующий. Конечно, с аннотацией трудно согласиться: роман совсем не напоминает Сашу Соколова ни стилистически, ни даже тематически: у Соколова несчастливое детство, а здесь детство – синоним изумрудного счастья в стиле Анри Волохонского, и совсем далёк текст от Венедикта Ерофеева. Влияния, конечно, есть: Олеша с «Завистью», Сологуб с «Мелким бесом» (вся линия матери героя – сологубовская), подмигнули обэриуты («Шишин снова посмотрел в трельяж. «Врёт, думал он, язык так не сломаешь!» – и, высунув язык, до носа кончиком достал проверить, нельзя ли будет так сломать его»). Конечно, мелькал Андрей Белый (проза), но сильнее всего проявился ранний Борис Пастернак. В романе много ветра, много очень талантливых образов городской зимы и весны. Из современной прозы ближе всего к роману повесть Дмитрия Гаричева «Река Лажа», о которой я уже писала достаточно подробно (см. «Лиterraтура» от 19.06.2016).

Главный герой романа Саня Шишин. Романтическая ассоциация с «Двумя капитанами» автором не сокрыта, но это образ-перевёртыш: антикаверинский Саня – никакой. Единственная его интенция «убить Бобрыкина» и то инспирирована Таней – вот она и есть главная героиня романа, так сказать, сахарно запудрившая слабую голову своему другу детства. Её письма ему – ностальгия о детстве, о несбывшемся, о разрушенном мире цветов, ароматов и красок, когда «казалось, мир придумал добрый сказочник, волшебник». Она зовёт вернуться туда, где «пахнет мёдом осень, а весна дождём, и где сосульки все, как леденцы. Туда, родной, где суп из одуванчиков, а чай из лужи. Где клад зарыт за школой, птица золотая и звезда над башней». Там «часы волшебные придворного кота Степана воскресят. Корабль нас дождётся. Будет чай из лужи. Солнце. Лакричная карамель и сны», «Ты помнишь, Сашка, мы всему смеялись? Нам только палец покажи, и всё! (...) Мне только счастья, Саша, только счастья, Саша... Я счастья, счастья, Саша, так хочу остаться...».

Тоска об уходящем детстве связывает Таню с безликим Саней, он всего лишь белая страница авторского «я», на которую героине с другой страницы легко проецировать свои ностальгические фантазии и печали (подробнее о проекциях: М. Бушуева «Димон и Димон», «Сибирские огни», № 10–12, 2017).

Но, увы, взрослый мир не таков. Любовь, похожая на крылья стрекозы, осталась в детстве, рядом с Таней нелюбимый муж Бобрыкин (замужество, похоже, прагматичное, в любовь к нему, даже после Таниного признания, верится слабо): вот как пишет Шишину Таня: «Не заменит никогда, любимый, Бобрыкин ненавистный мне тебя. (…) боюсь его. (...) Он раздражён и беспокоен. Карточку завёл, считает всё какие-то проценты, говорит про ипотеку, про кредит, размен», последние слова Тани о любви к мужу вряд ли убеждают). Взрослый мир придуман «злым колдуном», погрузившим его в мёртвый сон, как Спящую красавицу. Не спасёт, не разбудит сомнамбуличный Саня. Потому образный ряд «взрослого мира» мрачен: «на площадке детской ветер заупокойную качелями играл, как будто мертвеца баюкал»;