Литературная Газета, 6636 (№ 12/2018)

их не ранив и не растоптав?

Молчание

В створ неба вставив кроны,

как вещие ключи,

при нас природа скромно

о вечности молчит…

Камертон

Время толкает нас в гору –

и над враждой, и над злом.

Кладбище в давнюю пору

кто-то вознёс над селом.

Видно с любого крылечка,

как над скопленьем домов

крыльями тянется в вечность

тихая стая крестов.

Так повелось на планете

нашей земной испокон:

птицы не певчие эти –

каждому дню камертон.

Крошки

Гоняться мне за собственною тенью

по свету не однажды довелось

и собирать счастливые мгновенья,

как крошки со стола ссыпают в горсть.

Но крошки те не утоляли голод,

и безучастно ускользала тень…

Я был тогда неопытен и молод,

ещё не ведал горестных потерь.

Безмолвно у надгробий попрощался

с любимыми, которых не сберёг…

Клюют с ладони птицы крошки счастья,

и тень дежурит верным псом у ног.

Возвращение огня

Испил печаль за упокой,

съел поминальный хлеб до крохи,

забил досками накрест вздохи,

побрёл, гонимый пустотой…

На кругосветке прямиком

пространство исчерпал годами,

в промёрзший, тёмный, сирый дом

вернувшись, печь разжёг… стихами.

А в них вложил всего себя –

всклень, без корысти и остатка…

Корёжилась в печи тетрадка,

тепло и свет производя.

Дом, побеждая стужу-боль,

поскрипывал и согревался.

Седой старик смотрел в огонь

И, как ребёнок, улыбался.

Молитва

Тщета и блажь – карьера, деньги, власть,

слепая страсть, фанфарная дорога,

удача в играх, столованье всласть…

Я о другом молю всечасно Бога.

Вновь хочется по-детски рассмеяться,

вернуться к самым первым светлым дням

и крепко-крепко навсегда прижаться

к сияющим родительским щекам.

Зерно веры

Поле окрест – сухмень.

Ризы – из суровья.

Тёмен прогорклый день

тучами воронья.

Рвётся ростком зерно

из тесноты оград,

чтоб распахнуть окно

створками в райский сад.

Будет ли виден свет,

иль поглотимся тьмой?

Ждёт приговор-ответ

там, за чертой земной…

Облака детства

Облака плывут по небу –

иллюзорное наследство –

и зовут меня не в небыль,

а в моё родное детство.

Ждёт меня оно украдкой

там, где меж полей – просёлок,

словно цвет акаций, сладко

и пушисто, как котёнок.

Детство спряталось в початок

Иван-чайного мечтанья,

в отпечаток шалых пяток,

смявших мачты молочая,

в махонький пчелиный взяток

ароматного венчанья…

«Эй! Ау! Ну хватит пряток!»

А в ответ, увы, – молчанье…

Я кричу ему истошно

и зову его всечасно.

Неужели слишком поздно

я вернулся и напрасно?

Вдруг душа затрепетала:

вот оно бежит гурьбою!

Мимо, мимо пробежало.

Это не моё – чужое…

В нос ударило полынью.

Передёрнуло знобинкой.

Для головушки повинной

небо выстлалось овчинкой.

Покреплюсь, чтоб не заплакать…

С облаками-парусами

буду обучаться плавать

над полями и лесами…

Дар отавы

На свет прорываться извечное право,

как дар, утверждает природный устав:

на месте покоса взрастает отава,

своим жизнелюбием тленность поправ.

У слова «отава» – славянские корни,

связующие с давнею древностью нас:

в них горняя высь и родные просторы

сливаются в отчий священный наказ. 

В них – песнь материнская над колыбелью,

как солнышко – в сладком младенческом сне,

и след, не стираемый лютой метелью,

ведущий сквозь стужу к желанной весне.

В них – тайного первого чувства горенье

зелёным огнём на ожившей земле

и судеб чудесное соединенье –

травинка к травинке в растущей семье.

В них – дух возрожденья несломленной силы,

венец вдохновенья, терпенья, труда

и путь несгибаемой в бедах России,

несущей весь мир на плечах сквозь года. 

Ключ

Машинка «Зингер», как штурвал линкора,

в коробочке – конструктор «Сделай сам»,

манящих книг нечитаные горы…

(Я в каждом сне бываю снова там.)

Там первый задушевный звук баяна

и «Эврика!» – победный детский крик,

и, словно бы в глубинах океана,

медузой в трёхлитровке – чайный гриб.

Там всё волшебно: фильмоскопа лучик,

калейдоскоп из стёклышек цветных…

(Они смартфонов нынешних покруче,

и интернетом не заменишь их.)

Там цел и сладок леденец надежды,

и все невзгоды где-то далеко.

Там папа с мамой живы, как и прежде,

а с ними – так надёжно и легко.

Из ночи в ночь тропой воспоминаний

туда меня ведёт привычно сон...

Так безотчётно носят ключ в кармане

от дома, что бульдозером снесён.

Посвист

Открываются старые раны,

как земля – от надреза сохи.

Посвищу, чтоб проветрить карманы

от бумажной и медной трухи,

чтобы вещая Бурка-Каурка,

словно лист пред травой-муравой,

у криницы родного проулка

встала силой и славой былой

из бурьяна, дурмана и пепла

как святая и вечная Русь…

Колоколя колодезной цепью,

чистым небом умоюсь, упьюсь…

Улыбка невидимки

В тот самый мир, где был рождён однажды

и бередил до откровенья грусть,

я, может быть, когда-нибудь вернусь,

хоть в ту же речку и не входят дважды.

Пройдут года, века, тысячелетья,

но будет круглой, как всегда, Земля.

На ней, родной, возникну снова я,

свободный и порывистый, как ветер.

Меня никто, конечно, не заметит,

о полную безвестность обожгусь

и, может быть, стерплю и улыбнусь,

став невидимкой на бескрайнем свете.