Литературная классика в соблазне экранизаций. Столетие перевоплощений

С этого предисловия начиналась повесть «Кроткая», которую автор назвал «фантастическим рассказом», имею в виду его необычную форму: рассказывание длится несколько часов, сбивчиво и урывками; герой то говорит сам с собой, то будто обращается к строгому судье.

Позже литературный мир России и Европы преклонится перед «Кроткой»: ее назовут шедевром, вещью изумительного совершенства; жемчужиной, каких немного есть в мировой литературе; крошечной книжечкой, недосягаемой по своему величию. Однако первые критики, прочитав повесть, обрадовались, кажется, только тому обстоятельству, что «вздорные» политические мысли автора «Дневника» уступили место психологическому этюду. Газетные перья охотно отмечали и редкий талант писателя, и его тонкое мастерство, и самобытную художественную манеру, пусть и несколько «утомительную», с длиннотами и лишними подробностями, и то, что в повести автор легко и свободно становится самим собой. Было очевидно, что в повести о девушке, выбросившейся из окна с образом Богородицы в руках, автор стремился увидеть за скупыми строчками газет злобу дня, то есть и для «Дневника» примечал, отбирал и описывал факты прежде всего как художник[89].

В том же октябре «Дневник» замечал: «Этот образ в руках – странная и неслыханная еще в самоубийстве черта! Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто – стало нельзя жить, “Бог не захотел” и – умерла, помолившись. Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты. Эта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль» (23; 146).

Необходимо было понять и «обжить» диковинное происшествие – и оказалось, что для дикого поступка московской швеи одной публицистики недостает, как достало ее, к примеру, для «жеста» 17-летней дочери А. И. Герцена и Н. А. Тучковой-Огаревой Лизы, обмотавшей лицо повязкой с хлороформом и оставившей дерзко-злую предсмертную записку. Достоевский писал в «Дневнике»: «Безобразнее всего то, что ведь она, конечно, умерла без всякого отчетливого сомнения… Значит, просто умерла от “холодного мрака и скуки”, с страданием, так сказать, животным и безотчетным, просто стало душно жить, вроде того, как бы воздуху недостало. Душа не вынесла прямолинейности безотчетно и безотчетно потребовала чего-нибудь более сложного…» (23; 145–146).

Но безвестная «девушка с образом», в своем бунтарском порыве шагнувшая в окно, и ее супруг-мучитель, ростовщик-гусар, хищный тип с мрачным подпольем в душе, со знанием дела цитирующий Гете, потребовали от художника огромного напряжения художественной мысли и воображения. Нужно было сочинить смертельные ловушки для невесты, обрисовать столкновение характеров, надорвавшее оба сердца, привести к роковому финалу, где образ Богородицы с младенцем (тот самый, «домашний, семейный, старинный, риза серебряная золоченая» (24; 8), который Кроткая в заклад принесла и пять рублей за него получила, а Ростовщик к себе в киот под лампадку поставил), оказывался невольным свидетелем и вынужденным фигурантом самоубийства. То есть жертвой: трое шагнули в бездну небытия.

Зачем девушка прыгнула с иконой? Заранее получить прощение от высших сил? Или хотела вовлечь в грех самоубийства Богоматерь и Спасителя?

Гибельную идею господства над смиренно-непокорной гордой бунтаркой Кроткой выражал монолог обезумевшего Ростовщика, так близко стоявшего у райских врат и так бездарно проигравшего и свое счастье, и жизнь жены: «Люди на земле одни – вот беда! “Есть ли в поле жив человек?” – кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и – посмотрите на него, разве оно не мертвец? Всё мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание – вот земля! “Люди, любите друг друга” – кто это сказал? Чей это завет? Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки ее стоят у кроватки, точно ждут ее… Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?» (24; 35).

Целы ботиночки; цел после падения с высокого этажа на землю образ Богородицы в серебряной ризе (вернулся ли он в киот ко вдовцу-ростовщику? Положили ли во гроб к Кроткой?); «цела» и Кроткая – ничего себе не сломала, не размозжила, только горстка крови, с десертную ложку, изо рта вышло… Перед лицом смерти всё дико, всё неправдоподобно, всё поздно…